Небо и земля

На улице снова послышались голоса: в город пришли новые группы солдат, они ждали выступления оратора-большевика.

— Иду, — сказал Николай, прощаясь с летчиками. — А из вас пусть ежедневно кто-нибудь сюда приезжает: ваш отряд я отныне считаю надежной опорой большевистского комитета. Вообще же здесь эсеры и меньшевики орудуют хитро, и я получил два анонимных письма, извещающих, что подготовляется мой арест за выступление против войны. Причем основывается обвинение не только на моих речах, но и на нелепом, чисто формальном основании — на отсутствии у меня соответствующей командировки из центра. Но как же я мог получить её, если революции всего еще несколько дней? А впрочем, пусть попробуют, пусть арестуют. Солдаты свое слово скажут, освободят меня силой…

Слова Николая сбылись скорее, чем он сам предполагал. Через две недели поехали летчики на полученном недавно автомобиле в Черновицы и на главной улице города увидели быстро шедшего, почти бежавшего, моториста Попова. Он очень обрадовался им и громко закричал:

— Стойте!

— Что случилось? — недоумевая, спросил Быков.

— По полкам вместе поедем. Товарища Николая арестовали соглашатели за речи против войны. Поедем сейчас, подымем войска… Освободят его солдаты…

— А куда же ехать надо?

— К вокзалу. Там стоят полки, только что вернувшиеся с фронта. Николай выступал у них вчера.

На Соборной площади автомобиль остановился, огромная толпа вооруженных солдат бежала навстречу.

— Куда? — спросил Попов у самого ближнего солдата.

— Большевика идем освобождать, Григорьева Николая, — ответил бородатый солдат в короткой, черной от порохового дыма, шинели, останавливаясь на минуту и испытующе оглядывая сидящих в автомобиле людей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Это было в 1918 году

Глава первая

Тентенников стал суетлив. Каждый вечер, возвращаясь домой после долгой прогулки по темным безлюдным улицам Петрограда, Быков и Победоносцев с удивлением поглядывали на объемистый чемодан: от чемодана шел запах не то ладана, не то мяты, и Тентенников неизменно колдовал в углу, перекладывая вещи и шумно вздыхая.

— Не химиком ли ты заделался? — спросил однажды Глеб.

Но Тентенников только замахал руками.

— Не до химии нынче. И без неё есть заботы. Огончатых голубей видел? — Помедлив, он добавил, топыря толстые пальцы: — особой породы — на прочих голубей не похожи — хвост у них колесом. Так и я вот теперь от вас отличаюсь: огорчения у меня большие.

Летчиков удивило сбивчивое объяснение приятеля, но в одном-то они были уверены: какая-то неприятность мучит Тентенникова и, по обыкновению своему, он скрывает её до поры до времени.

— А ты бы не хорохорился, да попросту и рассказал, отчего у тебя такая печаль, — сказал Быков. — Может быть, мы тебе и дали бы хороший совет…

Он нагнулся, легонько отталкивая Тентенникова, и тот совсем огорчился: ему показалось, что Быков хочет открыть чемодан.

— Не на ярмарку привезено, без спросу не цапай. Нужно было бы, сам бы вам показал…

— Зря злишься! Если не хочешь, мы надоедать не будем, — просто сказал Быков.

Эти слова почему-то успокоили Тентенникова, и он доверительно зашептал:

— Так уж и быть, все равно теперь дознаетесь!

Он снял с головы шелковую шапочку и сокрушенно промолвил:

— Лысею, понимаешь ли, брат! Вот и приходится вертеться: на врачей немало денег ухлопал.

Действительно, лысел Тентенников очень быстро, и рыжие волосы на висках уже не свивались в кудри, как в былые годы.

— Только-то? — недоверчиво спросил Быков.

Тентенников молчал, низко опустив лысеющую голову и пальцами постукивая по чемодану.

— О главном говори! — неумолимо допытывался Быков. — Я ведь тебя наставлял: если беда приключится, от нас не таись.

— Не таиться? — недоверчиво переспросил Тентенников и, подумав, открыл чемодан. — Вот видишь, — сказал он, протягивая Быкову зеленый пузырек, — лекарство мне врач дал недавно, вроде старого Перуин Петто. Очень, говорит, помогает.

— А ты сам не испытывал?

— Баловство одно!

Быков и Победоносцев рассмеялись, и невольно заулыбался сам Тентенников.

— Может быть, выбросить? — спросил он неуверенно, собирая скляночки и пузырьки со средствами для ращения волос.

— Я бы на твоем месте выбросил, — годы у нас уже не те, о красоте заботиться нечего. К тому же, слышал я, и с лысиною люди неплохо на свете живут, — насмешливо сказал Быков.

Тентенников тотчас открыл форточку и выбросил на улицу несколько склянок и пузырьков.

— Ну, наконец-то! — успокоившись, вздохнул он. — Теперь кончено: буду лысеть бесстрашно.

— А все-таки не о лысине твоя забота!

— Верно, не о лысине, — охотно согласился Тентенников. — Ты погляди-ка!

Он вытащил пачку дешевеньких фотографий и тихо сказал:

— Здесь моя судьба…

С коричневых фотографий глядело на летчиков худощавое лицо с высокими стрельчатыми бровями, с челкой начесанных на самый лоб темных волос.

— Не старая ли приятельница твоя?