Небо и земля

— Сомнение, говорю, разбирать стало.

— Какое же сомнение тебя истомило?

— Сразу и не расскажешь. Я домой по делу побежал, прихожу, а здесь никакого порядка. Собака не накормлена, куры по соседним палисадникам разбежались. Стал собирать — ан и вечер близко. Я бегом на вокзал, а поезд уходит. Ну, и побоялся на ходу прыгать.

— Правду говоришь?

— Ей-богу, не вру! — перекрестился отец. — А они мне шапками машут. И Тентенников и Ванюшка…

— Вот и зарапортовался!

— Неужто зарапортовался? — смутился старик.

— Если бы Ванюша тебя в последнюю минуту увидел, он без тебя ни за что не уехал бы.

— И то, может, мне показалось.

— А то и придумал?

— Может, придумал.

Быков подошел к старику, ухватил его за локти, приподнял и громко сказал:

— Коли правды не скажешь…

— Насчет поезда соврал, — признался старик, тараща неподвижные глаза на сына.

— Неправильно поступил… Теперь нам с тобой не житье.

— Почему так думаешь?

— Я же тебе говорил: войдут белые в город, сразу начнут обыскивать, расспросы да розыски. Доберутся и до твоего дома, найдут тебя с твоими соленьями да вареньями. «Кто такой? — спросят. — Что за птица? Откуда прилетела в Эмск?» Соседи злые докажут: «Красного летчика Быкова отец».

— Чего не бывает на свете? — насупился отец. — Конечно, докажут.

— Вот видишь, сам понимаешь, что дело может обернуться очень плохо.

— Еще неизвестно.

— Тебя не переупрямить. Не можешь понять, что из-за сына тебя белогвардейцы в тюрьму посадят?

— Чай пить будешь? — неожиданно перебил отец. — Ты меня не стращай, — продолжал он, размахивая руками, — я красным армейцам поверил: они мне вчера говорили, что скоро вернутся. А раз вскорости их возвращение, незачем мне, старичку, свои кости трясти. Устал я от бестолочи жизни своей! Каждая косточка слезой исходит, и оттого ломота в суставах, и колотье, и звук трескучий.

Быков безнадежно махнул рукой, — всё равно нужно ждать рассвета, — и согласился чай пить со стариком. Тотчас появились на столе запарнички, эмалированные кружки.

— Житуха! — важно промолвил старик, усаживаясь за стол рядом с сыном и вытирая кружки полотенцем.

Они попили чаю, и старик совсем расчувствовался:

— За меня ты душой не болей! — сказал он. — Я ведь отопрусь, дурачком прикинусь. Такого и мучить не станут.

— А если соседи на тебя докажут?

— А быть того не может! Не первый день тут живу. Здесь соседи в отъезде, они отсюда навсегда уехали.

— От красных бежали богатеи.

— Да что ты?

Старик беспокоился и только губами от волнения почмокивал.

— И как земля устроена! О жизнь земная — суета моя!

На рассвете Быков велел отцу собираться, но барахла не брать: трудно с ним будет в дороге. Старик поспорил было, но сын стал неумолимым и ничего, кроме смены белья, не позволил захватить с собой.

Наспех поели, запили холодной водой и тронулись в дорогу. Отец все-таки запер старательно дом: верил, что доведется еще вернуться в полюбившийся ему городок.

— Пойдём вместе, — сказал Быков, — только — пока по городу — по разным тротуарам. И дальше так же: будто врозь, а вместе!

— Зачем таиться?

— А на тот случай, если меня задержат — ты спокойно иди себе да иди! И сказать можешь, что вот, дескать, никакого такого красного летчика Быкова не знаешь.

— Значит, от родного сына отказываться?

— Экий же ты у меня, старик!

— Я от тебя, Петруха, никогда не откажусь. Хоть ты меня и пробираешь частенько…

Было рано, туман клубился над рекой, пожарище Заречья скрывалось за белесой курчавой дымкой. Зеленые и синие палисады блестели, словно вымытые. Кусты давно отцветшей сирени клонились над заборами. Женщины гнали на пастбище коров, и пастуший рожок звенел невдалеке. Измучившиеся за ночь цепные собаки гремели тяжелыми цепями, в последний раз обегая дворы.

— Суета ты моя! — в который раз уже громко вздохнул старик.

Он шел по другой стороне улицы, маленький, задумчивый, с дорожным мешком за плечами, и Быков глаз не мог отвести от него: жалко стало отца.

— Ну как дела, папаша?

Тот обрадовался, всплеснул руками и сразу засеменил к сыну:

— И то, без тебя соскучился! Такой у нас вчера разговор приятный вышел. А один идешь — и словом перекинуться не с кем. Тоска, да и только!

— Я не к тому, — забеспокоился Быков. — Как шел, так своей дорогой и шествуй! Просто слово ласковое тебе захотелось сказать.

Старик подозрительно поглядел на сына: нет ли тут какого подвоха?

— Ласковость нам ни к чему, — сказал он убежденно. — Ласково с женой говорить можно, а промеж мужиков какая же может быть ласка?

— А коли так — и ступай на свою сторону!

И снова шли они по деревянным тротуарам, и, оглядываясь, примечал Быков немного отставшего старика.

Конники Грымжи, скакавшие по улицам, слишком торопились и не обращали внимания на путников. Быков начал уже надеяться, что все обойдется благополучно. Теперь надо было дойти только до городских ворот. Оттуда по огородам да садам можно было пробираться обходными тропами, а дальше есть лесная дорога, малопроезжая, где почти никогда не бывает прохожих, и за нею уже тянется Воронежское шоссе, — там, должно быть, попадутся красные разъезды…