Небо и земля

— Было дело — очень обиделся, — чистосердечно сказал Тентенников. — Я человек самолюбивый. Да вы в биографию моей жизни вдумайтесь, неспроста я так обидчив. Ведь с малых лет как жил? В нужде, в лишениях. И если бы не было у меня силы да упрямства в характере, то я бы, может, плохим человеком стал бы. Но я с первых дней юности умел за себя постоять, — и сколько раз хозяева меня прогоняли с работы за то, что кланяться не хотел, унижать себя не позволял…

— Это мне по душе, — сказал Николай. — Знаний у тебя, друг, не хватает, а характер хороший, сильный, и умеешь ты на своем настоять. Вот, конечно, выпивать нужно меньше, — да здесь тебя, пожалуй, сразу не переделаешь.

— Верно, смолоду въелось. Но Быков знает: перед полетом и рюмки в рот не возьму…

— Не такой он был, когда я его впервые встретил, — подтвердил Быков. — Пообтерла Тентенникова жизнь, переделала. Он в давнее время в пьяном виде как-то признался, что разбогатеть хочет, деньги иметь. «А зачем тебе деньги?» — спрашиваю. Он смеется: «Чтобы взять эти деньги да помахать ими перед носом у моего хозяина, как ты сделал, когда с банкиром Левкасом рассчитывался…»

Тентенников усмехнулся, сел на табуретку, закинув ногу на ногу, и с удовольствием стал прислушиваться к рассказу Быкова.

— А как его честолюбие заедало, как к славе он жаден был! Когда я в Питер приехал в десятом году и петербургские газеты стали про меня помещать статейки да портреты мои печатать, он сильно обижался…

— Насчет славы теперь жадничать не надо, — сказал Тентенников, — видишь, какое время пришло, всем нам славы хватит…

— Да, другими людьми мы стали, — задумчиво сказал Быков, и Тентенников, поднявшись со стула, недоуменно развел руками.

— Что вы меня так хвалите, как будто я уже со своим самолетом разбился, — умоляюще сказал он. — Позаглазью, конечно, человека и похвалить можно, а в глаза лучше поругать, не то зазнаюсь.

— Вот как ты правильно рассуждаешь! — сказал Николай. — Мы уж твое замечание учтем и как-нибудь против тебя же и обернем…

— А нам не пора еще?

— Теперь, пожалуй, пора.

— Пешком пойдем? — нетерпеливо спрашивал Тентенников, не сводя глаз с Николая.

— Пешком — далековато, автомобиль придется взять. Только шофера у меня нет.

— А мы тут зачем? Мы с Быковым не только летчики — и шоферы неплохие. Правда, я в Царицыне проездом бывал и улиц здешних не знаю. Так что лучше, если Петруха за дело возьмется. Он ведь с Илиодором в Царицыне до революции счеты имел…

— С Илиодором? — удивился Николай. — Что же ты мне о нем никогда не рассказывал?

— К слову не приходилось.

— А я как раз в последнее время очень заинтересовался бесноватым этим. Мне ведь приходится много всяческих дел вести, иной раз и арестованных допрашиваю, в тех случаях, когда задерживаем проходимцев не по линии ЧК, а собственной армейской властью. И, надо сказать, именем Илиодора тут кое-кто и доныне пользуется, хоть самого Илиодора в Царицыне давно нет.

В атомобиле Николай сел рядом с Быковым, заменившим на сегодня шофера, и летчик рассказал о своем давнем столкновении с царицынскими последователями Илиодора.

— Да, тогда в Царицыне сильна была черная сотня, — сказал Николай, — а теперь он стал городом, на который так много надежд возлагает революция; но и белогвардейская нечисть рвется сюда, и, надо прямо сказать, связи у неё тут немалые остались…

— Осторожней! — закричал Тентенников, толкая Быкова в спину, — ты погляди-ка, встречная машина прямо на тебя мчит, — видать, шофер пьяный…

— Какой ты нервный! Быков и без твоего совета сообразил бы, что нужно ей дать дорогу, — сказал Николай, когда вихлявшая из стороны в сторону машина проехала мимо.

— В таких случаях мы, летчики, частенько нервничаем, — пояснил Быков. — Ведь сам и на плохонькой машине летишь уверенно, а если другой ведет аэроплан, так за полет изнервничаешься: замечаешь малейшую ошибку в пилотировании.

На перекрестке стоял человек в длиннополой шинели и отчаянно размахивал руками — просил остановить автомобиль.

— Стой, — сказал Николай, — останови на минуту. Это мой адъютант. Понять не могу, как он тут очутился…

— Товарищ Григорьев, — торопливо сказал адъютант, — вас срочно на телеграф вызывают.

— Неужели поедешь на телеграф? — с огорчением сказал Тентенников. — Ведь мы на митинг опоздаем.

— Что же делать — раз срочно вызывают, нужно сейчас же ехать.

— Я сам на митинг пешком пойду.

— Не чуди, — сказал Николай, — без меня на завод не пропустят, проторчишь в проходной будке. Я постараюсь скорее на телеграфе управиться…

Как ни хотелось Николаю поскорей освободиться на телеграфе, но задержался он надолго.

Тентенников сокрушенно сказал:

— Может, и ехать не стоит, раз мы опоздали?

— Все равно поедем, — ответил Николай, и видно было, что его тоже огорчает непредвиденная задержка.

Теперь дорогой уже никто не говорил, и Быков непрерывно надавливал грушу гудка. Быстро мчался автомобиль по пыльным царицынским улицам мимо низких домиков окраин с их подслеповатыми тусклыми окнами.

— Вот и приехали, — сказал наконец Григорьев. — Здесь за поворотом въезд в заводской двор…