Небо помнить будет (СИ)

Констан вздрогнул и шевельнулся.

— Прости, — прошептал Луи, занервничав. Дюмель понял: в нем тоже проснулись волнующие чувства, которые сейчас он стремился отпустить из разума и думать о врачебном призвании, но удавалось с трудом.

Прикосновения исчезли, руки Луи соскользнули с Констана, и он вновь услышал его голос:

— Теперь встань и развернись ко мне лицом.

Настал волнующий для обоих момент. Оба это понимали, но старались не выказывать друг перед другом. Расправив плечи и выпустив из себя воздух, Дюмель встал перед Луи, глядя ему прямо в глаза сверху вниз. Всё так же сидя на табурете, Луи грустно смотрел на него. Затем обвел взором линию широких и сильных плеч, остановился на оголенных мышцах живота, скользнул ниже. Кем сейчас был Луи: тем мальчиком, желающим близости, или врачом, размышляющим о лечении? Что выражал его взгляд, в котором было смешано многое из прошлого и настоящего?

Спустя несколько секунд Луи медленно встал. Он был одет в медицинский халат поверх светлого костюма. Перед ним стоял вполовину нагой Дюмель. Оба смотрели друг другу в глаза и видели в них искры прошлого. Оба так хотели ступить на былую почву. Но что-то мешало обоим. А тяга была сильна, но совладать с нею или же отвергнуть родившееся из прошедших лет желание было одинаково страшно.

— Не волнуйся, — негромко повторил Луи, потер друг о друга пальцы левой руки в перчатке, которой не касался Дюмеля, и осторожно, почти нежно положил свою руку ему на пах и заскользил по нему, ощупывая.

Констан вспыхнул, дыхание перехватило. Он отвел в сторону лицо и сжал кулаки. Луи, казалось, не заметил его промелькнувшего волнения, приняв бесстрастный вид и продолжая осторожные движения. Когда осмотр, превратившийся в испытание чувств для обоих, наконец завершился, Луи мягкими движениями снял перчатки и бросил их на пол. А потом приблизил свое лицо к Констану, вскинул руки, положил их на шею друга детства и любяще коснулся его лба своим, вглядываясь в глаза. На миг Констан прильнул к губам Луи. Это был не поцелуй. Это была скрепляющая печать, метка былой дружбы, старой привязанности, юношеской любви. В ней не было чувств, в ней не было прошлого, в ней соединились настоящее и будущее.

Что же творится с ними? Глупое сердце и глупый разум перестали подчиняться обоим и внезапно потянулись друг к другу, желая помыслить на двоих, что стало между ними и одновременно без них. Чувства смешались и столкнулись в груди. Близость была наслаждением, но ведь это в прошлом, любовь прошла, а что-то внутри вновь, кажется, возбудилось и хочет спросить у каждого: как быть? А как же…?! Как же… Бруно…

Мысль о дорогом мальчике волной накрыла воскресшие было чувства к Луи и окатила Дюмеля ледяной водой. Он поспешно отвернул лицо. В один миг эмоции в нем охладели: разум оказался скован льдом, сердце покрылось снежной кристальной коркой, тело застыло как скульптурное изваяние. Он потерянно смотрел куда-то в пол и не находил ответ на вопрос, что с ним произошло здесь и сейчас.

Луи молча развернулся, прихрамывая, вышел из-за ширмы и зашагал к столу. Констан тяжело сел на кушетку, вцепился руками в ее края и, опустив голову, пытался совладать с обрушившимися эмоциями. Когда стало легче, он оделся и молча сел на стул напротив Луи, следя, как тот черкает в тетради, что-то записывая. Затем Луи отвлекся, отложив ручку, поднял голову и посмотрел на Дюмеля усталым взглядом. Юноша уже пропал. На Констана смотрел обычный серый парижанин.

— Ты любишь его? — произнес Луи.

Констан не сразу понял, что спрашивает Луи, и моргнул.

— Ты его любишь? — повторил тот.

Его. Луи произнес его. Луи… Тебя не удавалось ни обмануть, ни провести, никогда. Ты всегда видел все затаенные страхи и чувства и безошибочно указывал на них, стремясь помочь.

— Я очень им дорожу, — произнес Дюмель после долгого молчания, глядя в глаза Луи и ища в них отражение одновременно двух мальчиков, немногословного итальянца и открытого навстречу жизни француза.

— Где он сейчас? — Луи сложил руки в замок и подпер ими подбородок.

— Ушел на фронт. — Констан сглотнул и отвел взгляд. Луи посмотрел в сторону.

— А он жив?

— Я не знаю. Было одно письмо, несколько недель назад. И всё. Но я уверен, что почувствовал бы, если с ним что-нибудь случилось. Я молюсь за него. Я молюсь за всех, — прошептал Дюмель и положил ладонь на грудь, сжав пальцы там, где висел нательный крестик, отданный Лексену.

— Да сохранит Господь вас обоих. Тебя и твоего друга. — Луи вздохнул, поставил на тетрадный лист печать, расписался, оторвал его и подвинул пальцами в сторону Дюмеля.