Небо с овчинку

— Может, и не трус, а просто хатоскрайник. Из тех, чья хата всегда с краю. Благодаря хатоскрайникам дурак или какой-нибудь чиновный маклак и орудует безнаказанно. А маклак ради того, чтоб его похвалили, все может: и реку отравить, и лес свести, все затоптать и продать. Глядите, ребятки, у вас все впереди, присматривайте за своим наследством сызмалу, берегите его…

Ребята сосредоточенно молчали, глядя на него, ждали, что Сергей Игнатьевич скажет еще, но он сказал самое обыкновенное:

— Отдохнул я с вами знатно, можно дальше двигать.

— А куда вы теперь?

— Сначала в Ганеши — хочу кое-кого повидать, потом дальше пойду.

— Можно, я с вами? — сказала Юка.

— Отчего ж, вдвоем веселее.

— Мне тоже домой надо, — сказал Сашко.

— Я с тобой, — сказал Толя. — Папа скоро в Чугуново поедет.

— Бывай здоров, — сказал Антону Сергей Игнатьевич. — Не робей. Все утрясется.

Антон молча кивнул.

— Я скоро приду, — сказала Юка, — еще поесть принесу.

Сергей Игнатьевич надел рюкзак, взял палку и зашагал по берегу. На правом берегу вдоль гречишного поля почти не было кустов, и еще долго виднелись удаляющаяся высокая фигура Сергея Игнатьевича и маленькое пестрое пятнышко — Юка. Сашко, Толя и Хома перешли вброд реку и скрылись за кустами. Антон долго лежал, слушая самолетный гул над полем, и наблюдал ленивое таяние облаков. Потом он вспомнил, что здесь его могут увидеть сельские или работники лесничества, и пошел к порогу. Там лежали спрятанные под камнями Юкино одеяло, продукты, принесенные Толей, и остатки хлеба. Бой уже не бежал впереди, тяжело плелся сзади, припадая на раненую ногу.

Семен-Верста трусом не был. И соображал он значительно быстрее, чем можно было подумать, глядя на его всегда полусонное лицо. Просто он уже давно решил про себя, что не следует показывать сразу, что ты понял, о чем говорят или чего от тебя хотят другие, и тем более не следует обнаруживать свое к этому отношение. Сначала надо подумать, выгодно это или не выгодно, к чему приведет и чем закончится, а в зависимости от того говорить или не говорить, делать или не делать. И сейчас он сказал, что ему нет до этого дела не потому, что так думал, а потому, что еще не решил для себя, как он, Семен, должен к этому отнестись и должен ли он что-либо делать, а если сделает, чем это кончится для него, Семена. Стишки, всякие там слова про красоту — ерунда. Думая об этом, Семен даже оттопырил презрительно губы. Красоту не съешь и чоботы из нее не сошьешь. Хозяйственная душа Семена возмущалась другим. Прошлым летом он сам порезал ногу и едва не умер. А нынешней весной Кострицына корова легла и пропорола вымя какой-то железякой. Железяку бросили приезжие, потому что кто же из сельских понесет ее сюда и бросит, если ее можно употребить в дело. А летом прошлого года, когда стояла страшная сушь, кто-то зажег костер и бросил. Зажег зря — было видно, что на костре ничего не варили и не жарили. И, значит, жгли просто так, чтобы горело. А зачем днем огонь, если жарко было так, что коровы только по холодку и паслись, а то прятались в тени и лежали? Когда Семен увидел брошенный костер, огонь был уже близенько от сосняка, а там хворост сухой, как порох. Семен руки и ноги себе пожег, пока огонь забил, а все угли засыпал землей.

А грибы приедут собирать? Ничего не видят, не понимают, вытопчут, как кони, все грибы, а сами ничего не наберут. А если найдут, рвут с корнями, грибницу портят, и там уже грибы больше не растут… Ну и мусор всякий кидают.

А еще когда рыба была, приедут, взрывчаткой глушат. А что тут, киты были, сомы пудовые? Ну, щурята, окуньки вот такусенькие, плотичка… Как жахнут, вся рыба кверху пузом; они покрупнее выберут, а вся остальная так и пропадала… Все это было так. А что с этим делать — неизвестно. Пугать? Напугаешь их, как же! Приедут на грузовике человек двадцать — тридцать. Наорут, нагадят, водки напьются. Попробуй скажи им что. Душу вынут!… На легковых приезжают — народу меньше, а тоже нагадят, будь здоров.