Небо сингулярности

– Интересная задачка: неизвестный модуль расширения в багаже инженера. Что бы это могло быть? – произнес он вслух. Потом воткнул модуль в собственный интерфейс и запустил диагностику. Через минуту он только тихо ругался себе под нос. Модуль был полностью рандомизирован. Уничтоженная улика недозволенных действий – в этом Василий не сомневался. Но каких именно?

* * *

Буря Рубинштейн сидел в герцогском дворце, реквизированным теперь под штаб Совета экстропии и киборгов, прихлебывал чай и распевал прокламации со свинцовым сердцем.

За толстой дубовой дверью его кабинета терпеливо ожидал взвод «диких гусей» – темные глаза и зловещие клювы стволов готовы были встретить незваных гостей. Полурасплавленный телефон, с которого началась революция, лежал, неиспользуемый, на столе, а стопка исписанных листов возле левого локтя росла, а стопка справа убывала. Не та работа, которой Рубинштейн радовался, скорее наоборот, но он считал ее необходимой. Солдат, обвиненный в изнасиловании и грабеже, которого следовало наказать. Учитель, который обозвал исторический процесс Демократического Трансгуманизма пищей для технофилов и подстрекал своих юных питомцев распевать императорский гимн. Мусор, сплошь мусор, а революции некогда просеивать его, чтобы отделить крупинки золота, реабилитируя и перевоспитывая падших: месяц прошел с прибытия Фестиваля, и вскоре огромные стальные корабли Императора нависнут над головой.

Будь все так, как хотел бы Буря, войска Императора не нашли бы себе помощников в подавлении гражданского населения, которое сейчас было полностью поглощено процессом полномасштабной экономической сингулярности. Сингулярность – острие исторического клина, и возле этого острия скорость перемен растет экспоненциально, быстро устремляясь к бесконечности, а это страшно. Появление Фестиваля на орбите вокруг доиндустриальной колониальной планеты принесло экономическую сингулярность: материальные товары оказались просто рисунками атомов, бесконечно повторяемыми машинами, которым не нужно было вмешательство человека или обслуживание. Жесткий взлет сингулярности корежил общественные системы, экономические уклады и образы мышления, как артиллерийский налет. И только заранее вооруженные – подполье диссидентов-экстропистов, суровые мужики вроде Бури Рубинштейна – готовы были продавливать собственные идеи в растекающуюся ткань общества, неожиданно оказавшуюся слишком близко к факелу прогресса.

Но перемены и власть имели цену, которая Рубинштейну нравилась все меньше и меньше. Не то чтобы он видел какие-нибудь альтернативы, но люди привыкли к пастушьему кнуту отеческой церкви и благодушной диктатуре маленького папочки, герцога Политовского. Привычки дюжин поколений не опрокинуть в одночасье, а омлет не приготовить, не разбив сколько-то яиц.

У Бури был один роковой недостаток: он не был человеком насилия. Он ненавидел и презирал обстоятельства, которые заставляли его подписывать ордера на арест и принудительную выгрузку. Революция, которую он столь долго воображал себе, была деянием славным, не омраченным грубой силой, и реальный мир – с его закоснелыми учителями-монархистами и фанатиками-священниками – разочаровывал его неимоверно. Чем больше вынужден он был поганить свои идеалы, тем сильнее росла в нем внутренняя боль, тем сильнее было его горе, и тем сильнее ненавидел он людей, которые заставляют его совершать такие мерзкие, экстремистски-кровавые действия. Постепенно эти люди становились зернами в мельнице революции и заготовками скальпелей, что кололи его совесть и не давали ему по ночам спать, заставляя планировать новую волну чисток и принудительных выгрузок.

Он был погружен в заботы, забыв об окружающем мире, подавленный и еще сильнее загоняющий себя в это состояние той работой, которую он всегда хотел делать, но даже не представлял, как она будет ужасна, – и тут с ним заговорил голос:

– Буря Рубинштейн!

– Что?

Он поднял глаза чуть ли не виновато, как мальчишка, которого на уроке застукал за посторонними делами строгий школьный учитель.

– Говорить. Мы. Нужно.

Та штука, что сидела в кресле напротив него, была такой кошмарной, что он несколько раз моргнул, пока смог сфокусировать на ней глаза. Эта тварь была безволосая, розовая, больше человека, с толстыми ногами, мощными лапами, с рубиновыми глазками – и четырьмя большими желтеющими клыками, как резцы у крысы размером со слона. Глазки таращились на него с неприятной разумностью, а тварь возилась с со странной сумкой, свисающей с ремня, – другой одежды на ней не было.

– Говорить. Ты будешь говорить. Мне.

Буря поправил пенсне и прищурился.

– Кто вы такой и как сюда попали?

«Я слишком мало спал, – тихо забормотала половина его разума, – знал ведь, что от кофеина в таблетках в конце концов так и будет».

– Я. Сестра Стратагем Седьмая. Я из монофилетического таксона Критиков. Теперь говори со мной.

Выражение крайней озадаченности легло на небритое лицо Рубинштейна.

– Я вас казнил на прошлой неделе?

– Я очень в этом сомневаюсь.

Горячая вонь капусты, гниения и земли ударила в лицо Рубинштейна.