Небо цвета крови

— Служил — стреляли, не задевали, наемником был — стреляли, невредимым выходил, а тут за пару лет пятнистым стал, будто конь, всего пометили… — с улыбкой вспоминал он, поскрипывая на кровати, обновленным взглядом осматривал напарника, пришедшего с охоты, — … и живой ведь все равно, целый… наверно, все же бог приглядывает за мной одним глазком…

— Ну, бог-то богом, конечно, а поблагодаришь его потом, когда придет время, а сейчас — жену: она тебя из лап смерти всегда вытаскивает, смертно бьется с ней за твою неуемную душу. Ей вообще памятник при жизни ставить надо! Мировая женщина! — отвечал Дин, подсаживался рядышком. И воздыхал, заглядывая в по-ребячьи светящиеся глаза своего друга-страдальца: — Эх-х… Мне б такую жену… Крепкими руками держал, целовал пламенно, молился…

Окрепнув, хозяйски твердо держась на ногах, Курт сдержал свое обещание: избавился от денег, как и собирался, — утопил в пруду и больше никогда о них не вспоминал. А потом забеременела Джин, колесом закрутились события. За помощью ей, хлопотами, расширенным кругом обязанностей, в суете дней никто и не заметил прошедшего лета, а там — выпал первый снег, пришла в себя и заговорила Клер. Охваченная радостью в ожидании скорого появления братика или сестренки, какая-то повзрослевшая, сознательная, поменявшаяся — сама взялась ухаживать за матерью, категорически не подпускала мужчин. Затем нахлынули очередные проблемы с припасами. Дорога для Курта и Дина в Грим была заказана — все пути на подходе к городу контролировали люди Дако, обыскивали даже караванщиков-завсегдатаев. Выживали отныне только за счет охоты: втридорога выменивали у торговцев часть шкур и мяса на медикаменты, топливо и одежду. Бывало, всем семейством голодали, когда волки на время покидали здешние леса, делили последний сбереженный провиант, сидели без света и тепла, потому что требовалось экономить бензин. Но вскоре, двадцатого февраля этого года, здоровенький, голосистый, с широкими выразительными и серебряными глазами, как у Курта, родился желанный ребеночек — крохотный мальчишка, сразу получивший от матери имя Бобби. Его рождение вдохнуло во всех вторую жизнь, куда-то сами собой исчезли невзгоды, трудности. И не успели счастливые Флетчеры толком свыкнуться с мыслью, что стали родителями во второй раз — через несколько месяцев случился презабавный конфуз: малыш сказал свое первое слово «папа», но не Курту, как ожидалось, а Дину, улюлюкая, потянулся к нему пухленькими розовыми ручонками.

— Мои поздравления, папаня! — долго еще шутил над этим Курт. — Красавец у вас с Джин, а не сын!

Однако с той самой минуты что-то в Дине надломилось, произошли непоправимые метаморфозы с настроением, характером, поведением. Играя с Бобби, помогая Джин пеленать и укладывать спать в манежик, еще помнящий капризы баламутной Клер, тот все острее чувствовал одиночество, ненужность, неотвратимое приближение старости, необходимость в витье собственного семейного гнезда. Мысли эти точили каждодневно, все гуще застилали печалью лицо, высушивали изнутри, словно гербарий. Посторонним чудился ему дом, где прожил более двух лет, чужими виделись люди, с кем так сильно когда-то сроднился. Хотя сынок Курта и очаровывал Дину сердце, вызывал радость, умиление, дозволяя ощутить себя в роли отца, в душе по-прежнему стихийно зарождалось отчуждение, пела странная и непонятная тоска по далекой, сочиненной мечте. Он часто начал подолгу пропадать на охоте, перестал кушать со всеми на кухне, избегал любых разговоров, в том числе и с Куртом, а если и отвечал что-либо, то как-то незначаще, холодно, неприветливо. Порой гремя и громко, с отхаркиванием, кашляя — приходил под утро и, не заглядывая в дом, сразу брел спать в сарай, будто постоялец, попросившийся на ночлег в таверну. А совсем недавно опять «познакомился» с алкоголем, тайком попивал. Так из маленькой трещинки между Дином и семьей Курта постепенно образовывался громаднейший разлом, никак не желающий идти на уменьшение.

Решающим и стал сегодняшний день…

Только за Дином захлопнулась входная дверь, дрогнув петлями, Джин, утирая попачканный подбородочек Бобби, самостоятельно пробующего есть ложкой манную несоленую кашу, как взрослый, и без надзора мамы, позвала мужа, подшивающего с Клер загрубелый, протертый в локтях плащ:

— Курт, подойди-ка ко мне, — в интонации запряталось искреннее переживание, зреющее волнение — не прошло даром охлаждение взаимоотношений с Дином: слишком близким стал этот многогранный, загадочный человек, чтобы оставаться безразличным к его ожесточившимся манерам.

Шепнув что-то дочери, с присущей ей ловкостью и аккуратностью управляющейся с толстой порыжевшей иглой, Курт прошел к супруге, приобнял, с отеческой лаской погладил светловолосую головку Бобби, отрывисто спросил, словно догадавшись: