Небо в огне

- Проснись. Я знаю, что ты умней других, но, право же, иногда ты ведешь себя так, будто не понимаешь самых простых вещей. Что с тобой происходит? Влюблен ты, что ли?

Теофиль нахмурился и резко шагнул вперед, что сразу же привело его к конфликту с каким-то ящиком, который двумя острыми гвоздями вцепился в его шинель.

— Пойдем отсюда, — сухо сказал Теофиль.

— Да ты не спеши, — говорил Юркин, идя следом. — Сейчас простимся. Я живу за Польной.

Теофиль замедлил шаг и минуту спустя вдруг обернулся, остановил Юркина, схватил за лацкан шинели:

— Скажи мне все, Юркин!

Он был очень хорош в этот миг, его красивые глаза ярко сверкали.

— Ну, прямо красна девица! — усмехнулся Юркин. — Я это говорю не для того, чтобы тебя обидеть… Но в тебе есть что-то такое, непонятно только, к чему это приведет — к поцелуям или к ненависти до гроба.

Теофиль его не отпускал.

— Не шути, Юркин. Только что ты сказал, что знаешь меня и что во мне нельзя ошибиться…

— Я действительно так думал.

— Нет, нет, Юркин. Это правда. Скажи мне все...

Товарищ покровительственно положил ему руку плечо.

— Успокойся. Сейчас для этого не время и не место. Приходи ко мне. Только, когда увидимся в гимназии, предупреди заранее.

Сухой, холодной рукой он сжал горячую, вспотевшую руку Теофиля и пошел прочь. Пройдя несколько шагов, он оглянулся и, видя, что Теофиль все еще стоит, указал да двухэтажный каменный дом рядом с незастроенным участком, потом махнул на прощанье рукой и скрылся в воротах.

Хотя Гродзицкие досидели до конца гимназического вечера, им пришлось довольно долго ждать Теофиля в ресторане. Они уже успели выпить по рюмочке водки и закусить бутербродами; надворный советник внимательно изучал меню.

— Есть заяц, — сказал он.

Старенький толстый Юзеф, помнивший Теофиля еще первоклассником с одной серебряной полоской на воротнике, сулил ему «королевский» кусочек филе. Теофиль равнодушно кивнул, он хмурился и молчал.

— Глядя на тебя, никто бы не догадался, что ты сегодня произвел такой фурор, — сказал отец.

— Я вел себя как идиот!

— Побойся бога! Что ты болтаешь! — ахнула мать.

— Погоди, Зося. Пусть молодой человек выскажется.

Выражение «молодой человек» задело Теофиля, он вспылил;

— Идиот, да, идиот! Я не сказал того, что думаю, смелости не хватило. Воспитание, дисциплина, привычки — в общем, все, что нас сдерживает, отняло у меня смелость. А мне хотелось, — усмехнулся он со злостью, — сказать одно такое словечко, от которого в зале стало бы жарко.

- Жарко было и без того, — пошутил надворный советник. — Но ты, кажется, жалеешь, что не ляпнул какой-нибудь глупости?

— Это было бы единственно умное из всего, что я мое сказать.

— Говори тише, на нас обращают внимание, — шепнула пани Зофья.

Даже здесь ей не давали посидеть спокойно. Она любила ресторан, любила пойти «людей посмотреть». А их здесь было порядочно, и самых разных. Многих она часто видела, знала их вкусы и привычки. Вон старичок в рыжем парике опять раздраженно требует свой любимый струдель с маком; вон седой генерал, как всегда, сердится, что ему не подали лимон к венскому шницелю. Ее интересовали женщины, чьи истории рассказывал, убирая тарелки, Юзеф в виде коротких, беззлобных анекдотов. Бурный разговор мужа с сыном мешал ей смотреть на публику.

— Я более или менее догадываюсь, — говорил Гродзицкий, — что ты хотел сказать, и подагаю, что, кроме всего, тебя сдерживало данное мне обещание. Но можешь утешиться. В какой-то мере ты достиг своей цели. Вице-председатель Школьного совета, прощаясь, сказал мне: «Ваш сын чтит родину, как бога».

Заяц примирил спорщиков. Вместе с жарким Юзеф принес две кружки пильзенского — пенные шапки, высокие, как тиары ассирийских царей, были шедевром кельнерского искусства. Довольно долго мысли всех троих путались в змеином клубке макарон и были заняты лишь теми проблемами, которые порождает достославный союз мяса, соуса, картофеля, свеклы и скользкого, извивающегося теста. Прикончив свою порцию, надворный советник сделал богатырский глоток пива, опорожнив кружку до половины. Затем вытер салфеткой осевшую на усах пену, вынул из кожаного футлярчика сигару, тщательно ее обрезал и закурил. Он был готов продолжать спор.

— Представь себе, что твоя речь и мне не очень-то поправилась. Тебе это должно быть приятно, раз ты ее так осуждаешь. Это была одна из тех речей, каких я в своей жизни слышал тысячи. Уже полвека мы ни о чем не говорим, только о Польше. Говорим за всех, кто живет в трех частях разделенной Польши, — у жителей двух других частей рот на замке. Но скажи мне, мой мальчик, — избавившись от метафизики, Гродзицкий вернулся к прежним пропорциям, — что ты собственно думаешь о Польше?

Теофиль, в ссоре со всем миром и с самим собой, злобно возразил:

— По-моему, здесь не место для таких признаний!