Небозём на колесе

Глава 5. Сосед

Все-таки в одиночку меня не переправили. Заперли в палате вместе со Стефановым. Я обрадовался. Стефанову ведь не до перемещений, его и так ноги не держат. А мне и подавно.

После нянечка принесла в пластиковых судках сразу завтрак, обед и ужин. Заглянул санитар и стукнул на пол микроволновку. Дверь за ним затворилась – суетливо, как клетка с тигром – за трусом-дрессировщиком. Было слышно, как он, сопя, с матерком, возится с пластилиновой пломбой.

У Алексея Васильевича с утра случился всплеск тонуса, и сейчас он читает.

– Стефанов, вы кофе или чай?

– Чай.

– Что проку в чае утром? Вот кофе, он действительно трезвит спросонья. К тому же если покурить...

– Но в чае больше кофеина...

– Зато цепляет медленней, если вообще цепляет.

– Ну что ж, давайте кофе.

Я прямо в кружке заливаю кипятком из печки три ложки «велюра» и накрываю блюдцем.

– Что вы читаете сейчас?

– То, что здесь пишется о нас.

– И как там?

– Худо.

– В каком же смысле?

– А во всех.

Я подаю ему кружку, старик кивает и берет.

– Стефанов, что вы вчера такое рассуждали о балете? По-моему, душа, если есть она, она плюет на тело. Душа ведь божий дар, а тело – так себе, яишня...

– Это проблема недостатка воображения.

– Или размышления?

Внезапно что-то происходит: старик мерцает долгим взглядом, тень проступает изнутри в лице. Он углубляется в усилие.

– Стефанов, что, так плохо?

– Плохо.

– Медсестру позвать?

– Я справлюсь...

Он надвигает сванскую шапочку на глаза и пытается улыбнуться – из глубины боли.

– Вы говорить-то можете?

– Могу.

– Так что ж, давайте говорить?

– Чуть позднее.

Я поворачиваюсь к окну.

Снег падал так, как если бы деревья взлетали вверх в полнейшей тишине и там бы растворялись в свете... Да-а, место они выбрали вполне сказочное... Кругом – дремовая Мещера, летом, должно быть, леший водит, мох на мшарах, что твой ковер у шаха – по щиколотку... Грибов – тьма, хоть косой мети... Я был в детстве в этих местах, два месяца проторчал в спортивном лагере на Прорве.

Стефанов приподнял с одеяла книжку, листнул три страницы, но читать не стал.

– Алексей Васильевич, может, в самом деле медсестру позвать?.. Чего мучиться-то?

Стефанов помолчал.

– Знаете, вы, пожалуй, правы. Боль, она в общем-то не облагораживает. Разумеется, испытание ею прибавляет мужества. Но скоро все это оборачивается каким-то нездоровым спортом.

Старик говорил с трудом, претерпевая. Я ткнул в звоночек и, подскочив, крикнул в дверь:

– Нужна помощь, срочно!

Когда пришла медсестра с мензурками, заодно спросил у нее еще и травки. Поломавшись, отсыпала.

После коктейля лицо старика прояснилось.

Я затопил камин и набил две гильзы. Стефанов свою отложил, не раскуривая. Я затянулся наслаждением.

Зря старик не благоволит к траве. Говорит, иронизируя, что иван-да-марья на его поколенье не действует, как мое равнодушно к полету Гагарина. Или ко вторжению в Прагу.

– У каждого времени своя рецепторная зона, – заметил он однажды.

Честное слово, не понимаю. Травка, на мой взгляд, отличное клиническое средство. Уж точно получше коктейля Бронштейна. Слишком круто тот забирает – после приема ты сразу, под напором вплываешь в туманное озеро совершенной благодати. А травка, она только отвлекает: конечно, тебя всерьез укачивает облегчение, но берег видно всегда. Полная, безотносительная благодать вредна потому, что всякий раз у больного появляется надежда на рай. Но боль возвращается, и с ней – тоскливая смерть наяву, похмелюга. В результате – запойное дело. Но суть ведь не в боли. И не в цикле поблажек – а в обмане души.