Небываемое бывает

Лыскин и здесь отличился. Он помнит, как наезжал Буденный на конные заводы, решительно отбирал у начальников личные машины и требовал от них ездить только верхом и в пролетках. Я жил в том же «люксе», что был когда-то приготовлен для Семена Михайловича в Зимовниках. По сравнению с виллой в Григорополисской, которую отгрохал Лыскин для большого начальства, буденновский «люкс» с земляными полами как хижина перед Зимним дворцом. Старые конюхи рассказывали, как в страшном 33 году запылили черные эмки по сельским проселкам. К морю через Донские степи ехал Сталин. К дороге сгоняли остатки стад со всего края, чтобы хозяин увидел не распухшие от голода детские трупы, а мирно пасущиеся стада и почти счастливых «пейзан». Лыскин все помнит, все отпечатал в сердце, и, кажется, горе народное придало ему какую-то свирепую живучесть, чтоб пережил всех и за все и не сдался. Он сам как символ фантастической народной неистребимости. Это, видимо, веет от него, и потому молодой шофер его так радостно исполнителен. Лыскин фальшь в человеке мгновенно засекает. Сам он прям и прост, но далеко не простодушен. Коли надо, то никому на свете не проникнуть в последние тайники его души. Он знал всех глав государства. И сейчас может позвонить «самому» не колеблясь. После войны выбил для григорополисцев прямо в кабинете Сталина трактора и ресурсы. Дело делал, но ни разу не лебезил. Беспощаден был к себе и к другим. Время высушило все сантименты с юности. Никаких полутеней. В войну гнал за Волгу отборные стада. Донская лошадь перед первой мировой войной наряду с орловским рысаком была на всех выставках главным национальным богатством России. Лыскин и сам, как дончак, который выжил в сальских степях в неслыханно суровых условиях. Здесь степь не любит шуток и ничего не делает наполовину. Коли жара, то сорок в тени и трещит земля, и пересыхают речки, опаленные зноем, коли мороз, то тоже под сорок и те же речки промерзают до дна. А коли задует летом черная буря, то пиши пропало, — вой, стон над землей, мрак кромешный, не то чтобы солнца, а пальцев вытянутой руки не видно. Здесь никогда даром хлеб не ели еще со времен генерал-поручика Суворова, командира кубанского корпуса, основателя и станицы Григорополисской, названной в честь создателя Новой России, покровителя Суворова, Потемкина городом Григория — Григорополис — на семисоткилометровой Азово-Моздокской линии от Дона до Куры. Коннозаводчики во времена атамана Иловайского, продолжателя дела Платова, называли сальские степи «латифундией дьявола». Именно эти места имел в виду Вергилий, когда писал Скафии:

Снег меж тем все идет и воздух собой заполняет;

И погибают стада, стоят неподвижно, морозомскованы туши быков, под невидимым грузом олениСтынут, сбившись толпой, — рогов: лишь видны верхушки.

Уж что выживет здесь — жить будет долго. В этой бескрайней степи «немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта», где белеют на склонах балок кости, да кружат лениво ястребы в знойном мареве, на этих просторах не удивишься, если вдруг покажутся из-за холма, покачиваясь, пики всадников Святослава или Игоря, громивших здесь хазар, в этой степи, будто созданной богом, чтобы разворачивать для атаки конные лавы.

Как же обличья злодейств разнородны! Нет уже плугу

Должной чести. Поля засыхают с уходом хозяевПрежних; и серп кривой на меч прямой перекован,Там затевает Евфрат, а там Германия брани,

Здесь договоры порвав, города-соседи враждуютНепримиримо, и Марс во всем свирепствует мире.