Нечестивый Консульт

Мимара, само собой, трусила меньше. Она всегда первой проявляла твёрдость и потому постоянно была готова досаждать и изводить его.

– Кто такой Наутцера? – целенаправленно давила она, не давая сбить себя с мысли.

Вздрогнув и поёжившись, он прямо на ходу посильнее укутался в гнилые одежды.

– Избавь меня от своей назойливости, женщина. Мои раны и без того болят…

Акхеймиону пришлось страдать чересчур много, чтобы он мог обладать душою щедрой или хотя бы искренней. Быть несчастным означает лелеять свои обиды, размышлять над рубцами и плетьми – как над отметинами, так и над инструментами, их оставившими. Трудясь над запрещённой историей Первой Священной Войны, он в равной степени трудился над историей своего собственного падения. Чернила даруют всякой душе роскошь невинности. Писать что-либо означает быть проворным там, где все прочие замирают на месте, означает иметь возможность насиловать факты словами до тех пор, пока те не начнут рыдать. И посему старый волшебник составил списки злодеев и счёл все их преступления. В отличие от прочих озлобленных душ, ему были известны все подробности того, как он сделался жертвой, ибо он выведал и исчислил их с самоотверженной скрупулёзностью учёного. И давным-давно он установил тот факт, что Наутцеру следует считать величайшим из преступников.

Даже спустя все эти годы он мог слышать, как голос этого подлеца скрипит средь мрачных сводов Атъерса: «Ах да… я и забыл, что ты причисляешь себя к скептикам…»

Если бы не Наутцера, то его, несущего на своём сердце тяжесть неисчислимых потерь, сейчас бы не было здесь. Если бы не Наутцера, Инрау по-прежнему был бы жив.

«Полагаю, в таком случае ты скажешь: возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не-Бога, перевешивается реальностью – жизнью перебежчика».

Инрау!

«Что риск ещё одного Апокалипсиса не стоит крови глупца…»

– Наутцера – человек из твоего прошлого, не так ли? – упорствовала Мимара. – Из времён Первой Священной Войны?

Он проигнорировал её, находясь в состоянии какого-то рассеянного раздражения, которому склонны поддаваться люди, не знающие, стоит ли им сейчас бояться или же гневаться. Он бормочет! Когда это он начал бормотать?

Вместе они шли по остаткам древней дороги, петлявшей среди изрезанных холмами предгорий Демуа. Камни, которыми она когда-то была вымощена, давным-давно превратились в пыль под разрушительным натиском непогоды, оставив на месте тракта лишь заросшую насыпь – то поднимавшуюся чуть повыше, то почти незаметную, а в тех местах, где её пересекали многочисленные ручьи и протоки, – размытую до основания века тому назад. Слева от них ландшафт вздымался и громоздился уступами – частоколом щетинились тёмные копья хвойных деревьев, прокалывая полог лиственного леса; высились остатки того, что в древности могло быть сторожевыми башнями, возведёнными на ближайших холмах, – груды поросших лишайником камней, выглядевших так, будто строения, когда-то из них сложенные, были беспощадно разгромлены и срыты. А дальше, за холмами, до небес вставали могучие, заснеженные горы. В то же самое время справа от них мир словно бы исчезал, сливаясь с простирающимися до самого горизонта кронами деревьев – берёз, клёнов, лиственниц и множества других – как всё ещё покрытых листвой, так и уже облетающих. А впереди… впереди лежал север… То было направление, в котором он шёл, но также и направление, куда он не способен был даже глянуть.

– Север ужасает тебя, – донёсся откуда-то сбоку голос Мимары.

– Просто мне известно, что нас там ожидает, – ответил он, пугаясь её проницательности, её способности скорее услышать в его речах сжимающую сердце боль, нежели просто понять по голосу, что у него болит горло.

Он, немного поотстав, остановился на вершине холма, наблюдая за тем, как она идёт, прижав к своему заду руки, а выпятившийся живот шаром раздувает её поблёскивающий золотом хауберк. Вдруг беременная женщина, щёлкнув, сломала ветку берёзы и, оставив её висеть, словно крыло изувеченной птицы, отчасти загородила им обоим обзор. Демуа вздымались за её спиной, застилая всё сущее какой-то размытой дымкой, мглою, представляющейся слишком холодной, чтобы её можно было назвать лиловой. И ему казалось, что он может чувствовать его – там вовне, словно спрятанный миром постыдный синяк, словно впившуюся в горло колючку, которую, как ни старайся, проглотить не удаётся… Голготтерат. Он не видел там ничего, не считая проступающей сквозь мглистую пелену бесплодной земли, но тем не менее чувствовал это…

Ожидание?

– Наутцера – мой старый недруг. Он, как и я в те времена, был адептом Завета, – признался Акхеймион, – именно он подвигнул меня на тот путь, которым мы с тобой следуем ныне… Он тот, кого я, как мне кажется, виню во всём случившемся более остальных… не считая Келлхуса.

Мимара откупорила флягу, чтобы сделать глоток.

– И отчего же?

Она предложила глотнуть и ему, но старый волшебник лишь отмахнулся.