Неестественные причины. Тайна Найтингейла

Киношка. Когда Дэлглиш был в ее возрасте, это называлось синематограф. Но пропасть между поколениями ощущалась не только в семантических различиях, разрыв был глубже. Дэлглиш просто не понимал ее. Не имел ни малейшего представления о том, что творится в этой головке с гладким детским лбом. Дивные, широко расставленные фиалковые глаза под изогнутыми бровями смотрели на него настороженно и равнодушно. Кошачье личико с маленьким круглым подбородком и широкими скулами не выражало ничего, кроме отвращения к обсуждаемому вопросу. Трудно представить себе, думал Дэлглиш, более симпатичную и приятную девушку у постели больного, если, конечно, этот больной не страдает по-настоящему от физических или душевных мук, когда здравое благоразумие двойняшек Берт или спокойная расторопность Маделин Гудейл были бы гораздо предпочтительнее. Возможно, это его личные предрассудки, но он не представлял себе, чтобы мужчина мог по собственной воле обнаружить свою слабость или физические страдания перед этой цветущей и эгоцентричной молодой особой. Интересно, а что ее саму привлекает в уходе за больными? Он бы еще мог понять, если бы больница Джона Карпендара была базовой клиникой медицинского факультета. Эта манера широко раскрывать глаза при разговоре, словно завлекая слушателя неожиданной вспышкой ярко-синего пламени, слегка приоткрытыми влажными губами над ровными зубами цвета слоновой кости, вызывала бы восторг в компании студентов-медиков.

На сержанта Мастерсона, как заметил Дэлглиш, она тоже произвела впечатление.

Но что же такое сказала про нее сестра Ролф?

«Гибкий, но нетренированный ум, ласковая и заботливая медсестра».

Что ж, может быть. Но Хилда Ролф была пристрастна. И так же пристрастен, только по-своему, был Дэлглиш.

Не поддаваясь желанию съязвить, наговорить дешевых колкостей, вызванных антипатией, он с новой энергией продолжил допрос:

— Вам понравился фильм?

— Ничего.

— И вы вернулись в Найтингейл после этого «ничего» фильма в котором часу?

— Не знаю. Наверно, без чего-то одиннадцать. Я встретила у кинотеатра сестру Ролф, и мы возвращались вместе. Наверно, она сказала вам.

Значит, они уже успели поговорить. Это была их легенда, и девушка повторяла ее, даже для видимости не стараясь, чтобы ей поверили. Конечно, можно и проверить. Кассирша в кинотеатре могла помнить, пришли они вместе или нет. Но такое расследование вряд ли стоило труда. Какое, в самом деле, это имело значение, если только они не провели вечер, замышляя убийство и одновременно приобщаясь к культуре? А если это так, то перед ним сидит одна из соучастниц злодеяния, которая явно ничем не встревожена.

— Что произошло, когда вы вернулись? — спросил Дэлглиш.

— Ничего. Я пошла в нашу гостиную, а там все смотрели телик. В общем-то они его выключили, когда я вошла. Двойняшки Берт поднялись в кухню и приготовили чай, а потом мы пили его в комнате Морин. С нами была Дэйкерс. А Маделин Гудейл оставалась с Фэллон. Я не знаю, во сколько они пришли. Сразу после чая я пошла спать. И заснула еще до двенадцати.

Вполне возможно. Только убийство это было очень простое. Ничто не могло помешать ей подождать хоть в кабинке уборной, пока она не услышит, как Фэллон наполняет ванну. И как только Фэллон зайдет в ванную, Пардоу будет знать (потому что это знают все учащиеся), что стаканчик виски с лимоном уже ждет на тумбочке Фэллон. До чего же просто: проскользнул в ее комнату и подлил кое-что в питье. Но что именно? Такая вот работа втемную, когда предположения неизбежно опережают факты, выводила из себя. До тех пор пока не закончится вскрытие и не будут готовы результаты токсикологического анализа, у него даже нет уверенности, что он расследует убийство.

Внезапно Дэлглиш переменил тактику, возвращаясь к прежнему порядку опроса:

— Вам жаль, что Пирс умерла?

Опять широко раскрытые глаза, недовольная гримаса сосредоточенности, дающая понять, что в общем-то даже глупо задавать такие вопросы.

— Конечно. — Небольшая пауза. — Она не сделала мне ничего плохого.

— А другим?

— У них и спросите. — Снова молчание. Вероятно, она почувствовала, что ответила глупо и невежливо. — Что плохого могла сделать Пирс кому бы то ни было?

Это было сказано без тени презрения, почти равнодушно, всего лишь констатация факта.

— Кто-то убил ее. И это наводит на мысль, что она была не такой уж безобидной. Кто-то, наверное, ненавидел ее так сильно, что захотел разделаться с ней.

— Она могла сама убить себя. Когда она глотала этот зонд, она наверняка знала, что ее ждет. Она была в ужасе. Любой, кто смотрел на нее, мог это заметить.

Джулия Пардоу была первой из учащихся, кто сказал про страх Пирс. Еще один человек из присутствовавших на том уроке заметил это — инспектор Генерального совета медицинских сестер, которая в своих показаниях подчеркнула, что девушка, по-видимому, опасалась чего-то и будто приготовилась к испытанию. Удивительно, что Пардоу оказалась такой наблюдательной. И небезынтересно.

— Но неужели вы верите, что она сама влила яд в питательную смесь? — спросил Дэлглиш.