Негодяй из Сефлё

Боль возвращалась не сразу, сперва она возникла в левом подреберье, через несколько минут в правом. Потом начало отдавать в спину, и, наконец, она толчками разошлась по всему телу, пронзительная, упорная боль — казалось, будто стая оголодавших коршунов разрывает внутренности.

Он лежал на спине на высокой и узкой железной кровати и глядел в белый потолок, где слабые отсветы ночника и уличных фонарей вычерчивали четкий и застывший узор, недоступный человеческому разумению, но такой же холодный и враждебный, как и вся комната.

Потолок был не гладкий, а сводчатый; из-за двух неглубоких сводов он казался еще выше, а комната и без того была высокой, целых четыре метра, и старомодной, как все в этом здании. Кровать стояла посреди комнаты, на каменном полу, кроме нее, здесь находились только два предмета: тумбочка и деревянный стул с прямой спинкой.

Шторы были сдвинуты неплотно, окно приоткрыто. Сквозь неширокую щель — в пять сантиметров — струился свежий и прохладный воздух, воздух весенней ночи, но одновременно больной с мучительным раздражением ощущал гнилостный запах от цветов на тумбочке и от собственного, истерзанного страданием тела.

Он не спал, он просто лежал не двигаясь и думал о том, что действие укола скоро прекратится.

Примерно час назад он слышал, как ночная сестра прошла мимо его двойных дверей, стуча деревянными башмаками. С тех пор он не слышал ни звука, кроме своего тяжелого дыхания да затрудненной, аритмичной пульсации во всем теле, но это были не настоящие звуки, а скорее детища фантазии, естественные спутники страха перед болью, которая — он знал — скоро вернется, и безумного страха смерти.

Больной всегда был суровым человеком и не прощал другим ни слабостей, ни ошибок. Он, разумеется, и мысли не допускал, что сам способен пасть духом, загнить физически или духовно.

А теперь он испытывал страх, мучился от боли, казался себе беспомощным и слабым. За недели, проведенные в больнице, все чувства его обострились, он стал неестественно восприимчив к физической боли, теперь он боялся даже обычных инъекций, боялся даже ежедневного анализа крови из вены. Кроме того, он страшился темноты, не переносил одиночества и приучился улавливать те звуки, которые раньше проходили мимо его ушей.

От исследования — врачи, как в насмешку, называли это расследованием1 — он терял в весе, и состояние его все ухудшалось. Но чем дальше заходила болезнь, тем сильней становился страх смерти и, наконец, сорвав с него защитные оболочки, завладел всеми его помыслами, оставил его в состоянии полной духовной обнаженности и беспредельного, почти непристойного эгоизма.

Что-то зашуршало в саду под окном. Верно какое-нибудь животное шуршит голыми ветками роз. Полевка или еж, а может, просто кошка. Хотя ежи, кажется, не проснулись еще от зимней спячки.

«Да, да, скорей всего это какое-нибудь животное», — подумал он и, не в силах дальше терпеть боль, протянул свободную, левую руку к электрическому звонку, который висел очень удобно, как раз на расстоянии вытянутой руки, захлестнув петлю вокруг спинки кровати.

Но когда его пальцы коснулись холодного железа, рука непроизвольно дрогнула, он промахнулся, петля соскользнула вниз, и выключатель упал на пол с резким стуком.

Этот звук помог ему собраться с мыслями.

Сумей он дотянуться до звонка и нажать белую кнопку, над его дверью вспыхнула бы красная сигнальная лампочка, и вскоре из дежурной комнаты, громыхая деревянными башмаками, явилась бы ночная сестра.

Но поскольку он при всех своих страхах был не лишен еще суетного тщеславия, ему подумалось, что неудача со звонком, пожалуй, к лучшему.

Сестра вошла бы в палату, зажгла бы верхний свет, взглянула бы вопросительно на него, раздавленного болезнью и страданием.

Некоторое время он лежал неподвижно и чувствовал, как боль то отходит, то снова накатывает судорожными рывками, будто взбунтовавшийся экспресс, ведомый безумным машинистом…

Потом у него возникла новая потребность, потребность помочиться.

Утку можно было достать рукой, она лежала в желтой пластмассовой корзине для мусора за тумбочкой. Но он не желал пользоваться уткой. Если надо, он может и встать. Кто-то из врачей даже говорил, что ему полезно двигаться.

Он решил встать, открыть обе двери и добраться до уборной, расположенной как раз в середине коридора. Это будет небольшим развлечением, практической задачей, которая хоть ненадолго направит его мысли по другому руслу.

Он откинул одеяло и простыню, перешел из лежачего положения в сидячее и просидел несколько секунд на краю кровати, не доставая ногами до пола. За это время он оправил на себе белую ночную рубашку и услышал, как от его движений пластмассовая подстилка трется-шуршит о матрас.

Затем он осторожно спустил ноги и почувствовал прикосновение холодного пола к покрытым испариной ступням. Затем он попытался выпрямиться — не без успеха, хотя широкие полосы пластыря резали пах и бедра. С него все еще не сняли давящую повязку из пенопласта, наложенную вчера на область паха после аортографии. [1]