Неистребимый майор

На сонном стационере вдруг торопливо зашлепали босые ноги матросов, стремящихся скрыться в кубрике, затем просвистела унтер-офицерская дудка, вслед за которой раздалась команда вахтенного начальника:

— Караул, наверх!

Однако не успела эта команда дойти до караульного помещения, как еще более резким голосом последовало:

— Отставить! — И вслед за тем, снизив тон до зловещего шепота: — Сигнальщики! Трам-тара-рам! Если еще раз прохлопаете, под винтовку поставлю с полной выкладкой! Да еще на солнцепеке!

Мичман Немитц, наблюдавший эту сцену, сразу понял, чем провинились сигнальщики: замечтавшись, они не успели заметить приближения шикарного посольского катера и не доложили с мостика на вахту, что на носовом флагштоке катера нет государственного флага. Ритуал морского хорошего тона, или, по дипломатической терминологии, «протокола», требовал обозначать присутствие на борту высокой особы соответствующим флагом или вымпелом, что позволяло ожидавшим визита принять необходимые меры для продолжения «протокола», вплоть до салюта из пушек.

Голый флагшток подсказывал, что высокая особа приближается инкогнито, не желая привлекать к себе внимания рейда. Или что особа изволит почивать дома, а к стационеру несется чин посольства, еще не выслуживший должностного вымпела.

Когда катер встал у трапа, осторожное начальство стационера оказалось на верхней палубе в полном составе, в белоснежной форме и при кортиках. И не зря.

По трапу поднялся первый советник посольства, действительный статский советник, что в сознании командира «Донца» звучало, как генерал-лейтенант или вице-адмирал. Не дай бог опоздаешь встретить такого гостя!

Щербачев с исключительной вежливостью, смешанной с не менее явной небрежностью, — сочетание, которое вырабатывается у сановников годами, — поздоровался с офицерами, а затем, поманив к себе мичмана Немитца, удобно устроился в шезлонге под тентом. Так же вежливо и небрежно всем остальным было брошено:

— Я вас не задерживаю!

Повторять не пришлось. Обжигая севастопольского мичмана любопытными и завистливыми взглядами, офицеры, включая вахтенного начальника, растворились в надстройках и недрах корабля, не смея даже подглядывать. Остался только часовой у кормового флага, невольно оказавшийся в трех шагах от облюбованного дипломатом кресла.

Оценив обстановку, мичман почтительно заметил:

— La semtinelle entend tout![31]

На что последовало такое презрительное Je m'en fiche[32], что Немитц больше не возвращался к этой теме.

— Ну, любезный узник, благодарите бога, что попали под покровительственную руку Ивана Алексеевича.

— Никогда не думал, что мне придется кого-либо благодарить за арест.

— Э-э… судя по тону и краске на лице, вы действительно ничего не поняли. Признаюсь, я думал, что вы, э-э… сообразительнее. Садитесь и слушайте!..

Итак, вы нанесли удар, вернее, дали оплеуху человеку, который к этому не привык. Вы сделали это на глазах всего его штата. Поймите, что у него здесь, в Константинополе, и особенно в Берлине, тысячи врагов и завистников, которые пишут доносы не только Бюлову, но и самому кайзеру. Взять того же Моргена, который сейчас мечтает о пароходной концессии от Басры до Багдада. Вы настолько молоды, что не можете понять, что значит получить такой афронт в его годы, да еще на селямлике, да еще от молокосо… э-э… Вы мне простите, но вы действительно молокосос по сравнению с бывшим статс-секретарем германского имперского правительства.

Это только, так сказать, моральная сторона дела. Но есть и практическая. Вы сорвали план привлечения вас в качестве… ну, скажем… в качестве корреспондента графа, конечно родственного корреспондента. И сорвали в последний момент, после тщательной и длительной подготовки, к которой граф так неосторожно привлек много участников, вплоть до своей очаровательной племянницы… Что это — вздох? Не станете же вы уверять, что разбито ваше юное сердце?

Немитц твердо сказал:

— Нет, вам не грозит признание в любви. Но я глубоко обижен, более того — оскорблен в лучших чувствах к людям, к подобным людям, конечно! Мне стыдно за ее роль, которую она разыгрывала по указанию дядюшки, и обидно, что я верил всем…

— Кажется, мы начинаем понимать друг друга…

Вспыливший мичман, вскочив, отчеканил:

— Ваше превосходительство! Я еще не понял, чем обязан вашему визиту и необходимости выслушивать оскорбительные остроты.

— La semtinelle entend tout! — произнес сановник, подражая давешней интонации мичмана.

— Je m'en fiche! — в тон ему отозвался обиженный офицер, хотя это и было ложью; он все больше радовался в душе тому, что этот разговор слушает хотя и посторонний для него, но настоящий русский матрос.

Щербачев потянул Немитца за рукав и усадил рядом.