Нейтральной полосы нет

— Все в порядке, шеф. В обеденный перерыв пили кефир, вместях, удвох, как говорят хохлы. Зовут Лида, кличка Жук. Сдала экзамены на мехмат МГУ.

— Молодец! — коротко сказал Громов. Быстро подойдя к Никите, он легко похлопал его по плечу жестом барственным, как рублем подарил. — Садись, друг, орлов кефиром не поят.

И вот уже появился на столе коньяк, фрукты, розовая ветчина, хлеб и сардины. На подоконнике под салфеткой яства ждали и дождались своего часа. Никита почувствовал, что голоден, как бездомная собака, не заставил себя упрашивать, уселся к столу и принялся есть.

Минуты две или три в номере было совершенно тихо, если не считать приглушенной музыки с балкона, в соседнем номере работал транзистор. Первой рюмкой Громов чокнулся за успех общего дела, и теперь полегоньку потягивал коньяк, с удовлетворением глядя на жующего Никиту.

— Как работаем, так и едим, — сказал Никита, изрядно поубавив снеди на тарелках. Шеф доволен. Можно и похвастаться.

— Ну, теперь расскажи по порядку, — попросил Громов. — Какое впечатление, удобно ли тебе подкатиться вторично?

— Все так, как ты сказал, шеф, но много сверх того. Девка трудоемкая. На работе читает «Занимательную математику» Перельмана, на стихи ноль внимания.

— Какими ты там стихами размахивал?

— Мандельштамом. На черном рынке восемьдесят ре!

— Дурак ты! — беззлобно сказал Громов. — У таких Вознесенский идет. Главное — не тушуйся. Юбку видел? При этой юбке все теоремы — фиговый лист. Значит, по второму разу подойти сможешь?

— Будь спок, шеф! — Никита рассказал версию о товарище, которого необходимо встречать.

— Молодец! — уже серьезно похвалил Громов. — Черепушка у тебя работает. Ты вообще парень с данными, если не погубят тебя твои тряпки.

— Каждого что-нибудь да погубит, — философски заметил разомлевший от еды и коньяка Никита.

Раздался телефонный звонок, Громов недовольно поморщился.

— Это Инна. Возьми трубку, скажи, что это ты, что меня нет и сегодня не будет, иначе она будет звонить, — быстро, без знаков препинания проговорил он.

Никита поднял трубку и сказал все, как велено. Это была Волкова. Громов слушал с лицом жестким, холодным, как из металла. И еще несколько секунд он думал о ней после разговора. Недобро думал.

— Так вот, Нико! — Громов вернулся к Никите. — Умного человека трудно погубить. Умного человека не зафлажишь. Умный человек знает цену флажкам. Слышал, как на волка охотятся. Натянут веревку с флажками и — хана. Такой мощный зверь, а через тряпку перешагнуть боится.

— Флажки — это, конечно, прискорбно, — согласился Никита. — А только, шеф, когда ж мы играть-то начнем? Инне Шитов сказал, что опять откладывается.

— Сколько бы ты рассчитывал подработать на своей бандуре? — спросил Громов, прикуривая. И прикуривал, и курил, и сигарету держал он картинно. Пожалуй, впервые в жизни Никита видел, как пластичны могут быть такие обыденные движения. У Громова пепел с любой точки бесприцельно, а только в пепельницу слетал.

— Сотни полторы рассчитывал, — наобум лазаря ответил Никита, следя за реакцией Громова. Ну, если он и ошибется, не удивительно, он же первый раз на гастролях. Нет, кажется, примерно угадал.

— Сколько ты уже у меня получил?

— Четвертной. И обед с коньяком. И разницу на джинсы.

— Тебе большая разница, от кого получать?

Никита все-таки замялся. Не надо спешить соглашаться, торопиться подтверждать. Нельзя очень легко даваться в эти руки.

Громов мгновенно ощутил паузу и не повторил грубого вопроса. Понял, что перед ним все-таки не Шитов, колосовский баянист, уже до него опустившийся. Перед ним как-никак студент, сын учительницы, он еще ничем не запятнан, он может еще и не свернуть.

Громов не повторил вопроса, не застолбил паузы. Он встал, сплетя пальцы на затылке, потянулся, вздохнул.

— Все флажки — придуманные тряпки, — проговорил он в глубокой задумчивости, не глядя на собеседника. Почти тоска звучала в его хорошо отработанном голосе. — Подумай, Нико, волк — великолепное, умное существо, а его истребляют только за то, что он съедает овцу, которую человек хочет съесть сам. Экспроприация экспроприаторов… Вор! Презренная, ненавистная владельцам овец профессия. А знаменитый артист увидел в ней талант, творческое горение.

— Это кто же? — усмехнулся Никита.

— А вот кто, — тихо, проникновенно произнес Громов. Подошел к застеленной розовым плюшем кровати, взял с тумбочки книгу, раскрыл заложенную спичкой страницу. — Знаменитый артист Малого театра Давыдов. Давыдов Владимир Николаич, — пояснил он просто, как будто вчера в очереди за коврами вместе с этим Давыдовым стоял. — Ты послушай, мальчик, как точно, как верно он пишет. Это немного длинно, но ты послушай!

Громов стал читать, грамотно, по-актерски, без дураков.

— «…вдохновение, воодушевление окрылит артиста на сцене, темперамент сделает его образы живыми и убедительными, но только подготовительная работа по заранее продуманному плану дает артисту возможность на глазах зрителя строго контролировать каждый жест, каждый поворот…