Неизвестный Бунин

Не имея никаких фактических подтверждений своей версии о якобы изменившемся отношении Бунина к советскому режиму, советские литературоведы прибегают к натяжкам: цитируют интервью Бунина, появившееся одновременно в просоветской парижской газете «Советский патриот» и в газете «Русские новости» (28 июня 1946 г.), но замалчивается опровержение Буниным этого интервью, опубликованное в том же «Советском патриоте» 5 июля 1946 г. В письме М. Алданову, датированном, видимо, ошибочно 27 июня 1946 г. (Новый журнал. № 152. С. 166–169), Бунин объясняет историю этого интервью, возмущается выдуманными и приписанными редакцией Бунину заявлениями и, в частности, теми фразами о «великодушной мере советского правительства» (Указ о восстановлении в гражданстве СССР эмигрантов) и о том, что «советское правительство поступило мудро и благородно», которые так старательно цитируют советские критики. Даже не зная бунинского опровержения и всей подоплеки этого интервью, можно было понять, что Бунин никак не мог произнести таких фраз: и по лексике и по духу это совсем не бунинские фразы.

Такой же фальшью проникнуты и советские сообщения о посещении Буниным советского посольства. Не он ездил туда, а его туда возили (из деликатности он не умел отказаться), а по возвращении из посольства с большим сарказмом говорил об этом опыте и о советском после Богомолове.

⁷⁵⁹

Литературное наследство. Т. 84. Кн. 1. С. 628.

⁷⁶⁰ Новый журнал. № 152. С. 161.

⁷⁶¹ Устами Буниных. Т. 3. С. 186–187.

⁷⁶²

«А между тем, когда б в смятении великом ⁄ Срываясь, силой я хоть детской обладал, ⁄ Я встретил бы твой край тем самым резким криком, ⁄ С каким я некогда твой берег покидал!» (А. Фет «Ничтожество»).

Приведем соответствующий фрагмент из повести В. Катаева «Трава забвения» (1967): «Седьмого ноября – в тот самый день, когда вы праздновали годовщину своей Революции, – вечером он заснул и спал всё время довольно спокойно. Но вдруг в третьем часу вскочил, как от удара электрического тока, и, толкнув меня, сел на постели с выражением такого непередаваемого ужаса на лице, что я похолодела и поняла – это конец. При свете мутных ночных огней Пасси мне даже показалось, что остатки его серо-белых волос поднялись над худой плешивой головой. Он что-то хотел сказать, может быть даже крикнуть, дернулся всем своим старческим, костлявым телом, и вдруг рот его странно разинулся, нижняя челюсть отвалилась вот так…

Вера Николаевна с привычным автоматизмом изобразила предсмертную конвульсию Бунина, ее рот странно разинулся, нижняя челюсть отвалилась, и я вдруг как бы воочию увидел перед собой лицо Бунина в последний миг его жизни, обезумевшие белые глаза Иоанна Грозного, череп, покрытый холодным потом, черный провал разинутого рта с отвалившейся челюстью. – И он свалился на кровать мертвый. Я подвязала ему челюсть салфеткой, привела в порядок его еще теплое тело, сложила на груди его высохшие руки, закрыла глаза, надавив на веки большими пальцами, и до утра никому не стала звонить. Остаток ночи, нашей последней ночи, провела я, по-прежнему лежа у его холодеющих ног, на рваной простыне, под совсем прохудившимся одеялом, вспоминала нашу с ним мучительно трудную жизнь вдвоем, нашу былую любовь, наши скитания, и плакала, плакала, плакала одна с ним наедине до тех пор, пока не выплакала всех слез». – Прим. ред.