Неизвестный Чайковский. Последние годы

К утру, 24-го числа, в воскресенье, положение все-таки не было безнадежно, но беспокойство врачей по поводу бездеятельности почек возрастало. Самочувствие Петра Ильича было очень скверное. На все вопросы о его состоянии он отвечал несколько раз: «отвратительно». Льву Бернардовичу он сказал: «Сколько доброты и терпения вы тратите по-пустому. Меня нельзя вылечить». Он больше спал, но тревожным, тяжелым сном; немного бредил и постоянно повторял имя Надежды Филаретовны фон Мекк, гневно упрекая ее. Потом стихал и точно прислушивался к чему-то – то напряженно хмурил брови, то будто улыбался. Сознание после сна возвращалось как-то туже, чем в другие дни. Так, своего слугу Софронова, приехавшего в это утро из Клина, он узнал не сразу, но все же обрадовался увидеть его. Положение до часа дня оставалось без видимых окружающим изменений. Мочи не было ни капли, так что ни разу не пришлось сделать исследования ее. В час дня приехал Лев Бернардович и сразу признал необходимым прибегнуть к крайнему, как нам казалось, средству для вызова деятельности почек – к ванне. В 2 часа ванна была готова. Петр Ильич находился в состоянии забытья, пока приготовляли ее в той же комнате. Надо было его разбудить. Кажется, он не вполне ясно понимал сначала, что с ним хотят сделать, но потом согласился на ванну и, опустившись в нее, вполне сознательно относился к происходящему. На вопрос доктора, не неприятна ли ему теплая вода, отвечал: «напротив того – приятна», но очень вскоре начал просить, чтобы его вынули, и говорил, что слабеет. И действительно, с момента вынутия из ванны его забытье и сон приобрели какой-то особенный характер. Ванна ожидаемого действия не произвела, хотя вызвала сильную испарину; по словам врачей, вместе с тем она на некоторое время ослабила признаки отравления крови мочевиной. Испарина продолжалась, но вместе с нею пульс, до тех пор сравнительно правильный и полный, снова ослабел. Пришлось опять прибегнуть к вспрыскиванию мускуса, чтобы поднять падавшие силы. Это удалось: несмотря на испарину, пульс поднялся, больной успокоился. До 8 часов положение, казалось нам, улучшилось. Но вскоре после отъезда доктора Мамонова, часов так в восемь с четвертью, сменивший его доктор Зандер заметил снова сильное ослабление пульса и встревожился настолько, что счел нужным немедленно известить Льва Бернардовича. Больной находился в это время, по выражению докторов, в коматозном состоянии, так что, когда я вошел в комнату к нему, то доктор посоветовал мне уже более ни на минуту не покидать его

Голова была холодная, дыхание затрудненное, сопровождаемое стонами, причем все-таки вопросом «хотите пить?» можно было привести его моментально в сознание. Он отвечал «да» или «конечно», затем сам говорил «довольно», «не хочу», «не надо». После 10 часов с небольшим доктор Зандер констатировал начало отека легких, и вскоре приехал Лев Бернардович. По желанию Николая Ильича было послано за священником Исаакиевского собора. Усиленными вспрыскиваниями для возбуждения деятельности сердца умирающего могли только поддержать в том состоянии, в каком он находился. Всякая надежда на улучшение исчезла. Батюшка, пришедший со св. дарами, не нашел возможным приобщить Петра Ильича ввиду его бессознательного состояния и прочел только громко и ясно отходные молитвы, из которых, по-видимому, ни одного слова не доходило до его сознания. Вскоре вслед за тем у умирающего появилось особого рода движение в пальцах, как будто он чувствовал зуд в разных частях тела.

Доктора неутомимо продолжали употреблять всевозможные средства для продления деятельности сердца, как бы ожидая еще чуда выздоровления. В это время у постели умирающего присутствовали следующие лица: три доктора, два брата Литке, Буксгевден, Н. Н. Фигнер, Бзуль[197], В. Давыдов, слуга брата, Софронов, Литров, его жена, фельдшер, брат Николай и я. Лев Бернардович нашел, что народу слишком много для небольшой комнаты. Отворили окно. Фигнер и Бзуль уехали. Бертенсон, считая всякую надежду потерянной, в крайнем изнеможении уехал, доверив наблюдение за последними мгновениями Н. Н. Мамонову. Дыхание становилось все реже, хотя все-таки вопросами о питье можно было его как бы вернуть к сознанию: он уже не отвечал словами, но только утвердительными и отрицательными звуками. Вдруг глаза, до тех пор полузакрытые и закатанные, раскрылись. Явилось какое-то неописуемое выражение ясного сознания. Он по очереди остановил свой взгляд на трех близ стоявших лицах, затем поднял его к небу. На несколько мгновений в глазах что-то засветилось и с последним вздохом потухло. Было 3 часа утра с чем-то.

<…>