Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

ДОРН. Важно, что я выбрал для него это время…

Мгновенная темнота.

Бюро прокурора КРОСА. ОПИТЦ и ПРОКУРОР КРОС.

ОПИТЦ. Господин прокурор Крос, я пришел к вам по делу чрезвычайной важности. Моя единственная сестра – я имею в виду фрау Форст – находится под угрозой постоянной гибели, ибо господин Форст тяжело и, по-моему, безнадежно болен психически. Его навязчивая идея состоит в том, чтобы передать русским культурные ценности безвозмездно, но зато, когда будут найдены главные хранения, он потребует с Кремля сто миллионов марок. Родные, понятно, скрывают от всех его болезнь, но она подтверждается бюджетом семьи – Форсты на грани финансового краха, об этом говорят их доходы и расходы: нормальный человек на вырученные с урожая сада деньги мог бы в несколько раз увеличить хозяйство, в то время как дела моего несчастного зятя крайне плохи – он не уплатил положенный взнос в страховое общество, и сегодня там приняли решение лишить его страховки. А вы понимаете, что если визит врача к застрахованному больному стоит ерунду, то посещение человека, лишенного страховки, да еще психически больного, исчисляется сотнями марок. Где их взять? Поэтому, господин Крос, я пришел к вам с просьбой об установлении опеки над несчастным Фрицем Форстом.

КРОС. Я не могу фиксировать просьбы, господин…

ОПИТЦ. Опитц, Герхард Опитц… Простите, не понял вас…

КРОС. Я могу принять к рассмотрению лишь заявление, господин Опитц.

ОПИТЦ. Вот оно. (Кладет на стол несколько страниц бумаги.)

КРОС. Я рассмотрю ваше заявление.

ОПИТЦ. Но пока оно будет рассматриваться, Форст отправит в Россию то, что принадлежит всей нашей семье!

КРОС. Ваша сестра, супруга господина Форста, согласна поддержать просьбу об опеке?

ОПИТЦ. Тихий помешанный страшнее буйного… Она затравлена им… И по-моему, тоже начинает сдавать психически…

КРОС. Следовательно, пока лишь один вы изо всей семьи печетесь о здоровье господина Форста и его финансовых делах. Вот если бы к вам присоединились дети несчастного, это могло бы гарантировать успех вашего предприятия…

ОПИТЦ. Как же детям – и против отца? Даже больного? Надо пощадить их сердца… Речь ведь пока идет только о том, чтобы оградить семью от безумства несчастного с передачей русским ценностей из кирхи на два миллиона марок – в больной горячечной надежде получить с них потом в сто раз больше…

КРОС. В пятьдесят.

ОПИТЦ. Простите?

КРОС. Вы сказали, что Форст намерен потребовать с Москвы сто миллионов. Два, умноженные на сто, – двести миллионов, двести, а не сто. Точность – вежливость королей.

ОПИТЦ. Простите… Я так расстроен…

КРОС. Словом, как я понимаю, вы хотите, чтобы я арестовал найденные Форстом русские иконы, архивы и картины? Вплоть до того, как врачи установят меру его вменяемости?

ОПИТЦ. Именно этого хочет его семья…

КРОС. Этого хотите вы, господин Опитц. У меня нет заявления от других членов семьи.

ОПИТЦ. Мои адвокаты сказали, что и это мое заявление имеет юридическую силу, вполне достаточную для того, чтобы поднять вопрос об опекунстве над Форстом и, так сказать, заморозить его действия – на время разбирательства.

КРОС. В какой мере юридическая сила вашего заявления достаточна, решать не вашим адвокатам, а мне, прокурору. Я уведомлю вас о нашем решении.

ОПИТЦ. Простите, господин прокурор Крос, но я что-то не пойму: несчастный Фриц может по-прежнему заниматься своим делом, несмотря на мое заявление?

КРОС (после тяжелой паузы). Нет.

Дом ФОРСТОВ.

ФОРСТ. Чем дальше, тем больше я боюсь не успеть закончить наше дело…

ФРАУ ФОРСТ. Все время вспоминаю, как нас заставляли учить философию: «Человечество разделено на две расы…»

ФОРСТ. «Раса благородных – индивидуалисты, чувствующие призвание властвовать, и раса рабов – стадо недочеловеков, покорных предрассудкам и пропитанных завистью к тем, кто над ними. При паршивых демократиях чернь торжествует, людьми правят зайцы. Великий человек, титан, не знает, что такое добро и зло, закон не для него, его право есть право высшего…»

ФРАУ ФОРСТ. «Не щади ближнего… Остерегайся доброго…»

ФОРСТ. Конечно, с позиции этой морали мы с тобою законченные психи… Страх, страх был нашим вторым «я»… Знаешь, о чем я не жалею? Что отдал 20 лет русскому искусству: «по каплям выдавливать из себя раба…» Обидно, что Сурикова, Верещагина, Репина до сих пор не знают толком ни в одном нашем музее…

ФРАУ ФОРСТ. Как будто русские знают Дюрера?

ФОРСТ. Но они же держат во всех кабинетах портреты нашего Маркса…

ФРАУ ФОРСТ. Знаешь, я сейчас подумала, что фашизм – это тишина: не думай, не говори и тебе обеспечена жизнь, как корове… Сена подбросят, только жуй тихо.

ФОРСТ. Когда нацисты расстреляли Анну и отца, когда я чудом избежал виселицы, оттого что лежал раненый в госпитале, тогда только я понял ужас этой гитлеровской орущей тишины…

Звонок. Входит СТЕПАНОВ.

СТЕПАНОВ. Простите, что без предупреждения! А вы почему не звоните?..

ФОРСТ. Прокаженные должны жить в лепрозории.

СТЕПАНОВ. Простите, не понимаю…