Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью

— Что вы, что вы! Что вы… Давайте… Давайте умирать… Дружочек, правда, давайте… Только, давайте красиво умирать…

Через несколько лет я рассказал эти несколько слов Олеши Далю. Далёнок слушал просто в десять ушей… Потом сказал:

— Ва-лю-ю-ха… Олеша…

С ужасом теперь я думаю о том, что годы спустя это могло как-то опосредованно сработать в смысле трагического финала Олега…

…Буквально ничего не могу сказать о последних сценариях Олега, в частности о «Кольце». Хотя мы втроём в определённое время были очень близки: и Володя Паулус — актёр нашего театра, который был там с самого основания, и Олег, и я. Действительно, Далёнок мне говорил о «Кольце», но я в это дело не стал окунаться. Просто знал о факте, поэтому мне всё-таки легче в связи с этим говорить о том, как этот факт выглядел на фоне монинского периода…

Какие-то двое инженеров, владевшие этим строением в Монине, сдали его Олегу и Лизе на неопределённое время. Это был январь 1981 года. Дом был построен по какому-то совершенно западному образцу — настоящий американский коттедж. С автономным отоплением, чуть ли не с автономным водопроводом…

Помню, когда я туда однажды приехал (это был февраль), Алька водил меня по дому и говорил:

— Смотри, как здесь всё независимо… Как здесь всё независимо… Нет, ты видишь: как здесь всё независимо… в этом доме? Здорово, а?

— Да.

«Независимо» — это я уже потом проворачивал. Казалось бы, такая бытовая штука, но подчёркнутая несколько раз. Он замечательно себя там ощущал!

Провожая меня до калитки, Даль спросил:

— Значит, ты помнишь, как мы договорились?..

То есть временно всё было абсолютно нарушено. Возникала некая неизвестность, когда мне надо в городе сидеть и ждать, когда «Лизка тебе позвонит»… Грубо говоря, возникала жизнь от договорённости до договорённости.

Помню, как он несколько раз сказал мне — это был лейтмотив нашего разговора:

— Я не хочу… не хочу ехать в город… Меня ничто уже не связывает с городом…

При этом он ни единым словом не обмолвился, что в нём были уже какие-то кардинальные решения по поводу Малого театра. Его тяготил этот факт — возвращение в alma-mater, но, как выяснилось, он очень условно туда вернулся. Грубо говоря, чтобы иметь элементарные средства — стабильный оклад. Пройдя через «Современник» и другие дела, через Эфроса, едва ли он мог в Малом рассчитывать на какие-то «освежения» души, конечно. Как всегда, ему много «обещали». Он репетировал Ежова в «Фоме Гордееве» Горького. Очень символично и, по-моему, без особых надежд…

Побег из МХАТа в своё время… Он там начинал репетировать Пушкина, но тоже совсем чуть-чуть. Два сезона в Лейкоме в Ленинграде… Всё это были «хватания».

Помню, как было принято аналогичное решение по поводу Бронной. Точнее, мы ехали вместе в машине, и я ещё переспросил:

— Алька, как?.. Неужели ты сыграл свой последний спектакль?

— Да, — сказал он, как всегда, легко, по-моцартовски.

— Почему?.. А почему ты так решил?

— Ну, я тебе не буду повторять… Ты же знаешь, что я пришёл на Бронную с одним условием, которое Эфрос обещал неукоснительно выполнять: он меня взял абсолютно в чистом виде «на договор». То есть на эту и эту роль. Или на какую-то следующую, которая возникнет специально для меня…

Когда мы вышли из машины, он сказал мне и «самое главное»:

— Я не могу… Чувствую, что тут я уже в неволе, а главный режиссёр — всё-таки Дунаев… Начинают меня потихоньку «заполаскивать»… как бельё…

Понимаю так, что у него не то чтобы была обида на Эфроса, но Олег понимал, что единственный человек, кто мог бы хоть как-то его защитить, — это Анатолий Васильевич. То ли Анатолий Васильевич сам себя ощущал как бы «не главным»… Хотя это был, конечно, его театр. МДТ считался эфросовским, и весь народ, все зрители ходили на «эфросовские спектакли».

Во всяком случае, у Даля это был последний спектакль там. Играл он его наотмашь! Это был «Месяц в деревне».

В последние месяцы я приходил к Олегу, и он мне всё время говорил:

— Ну, давай соберём… Давай соберём… трёх-четырёх «наших». Давай возьмём Владюню Заманского… Вот: Владюня, ты, я. Давай сделаем что-то абсолютно своё.

— Алька, ты обалдел! Понимаешь, что говоришь?! Ты ж предлагаешь западную систему, но у них для этого есть менеджер, который может поверить в общность всего нескольких человек. А мы же всё равно должны идти «по какой-то линии». От кого будем работать-то: от Росконцерта или от Филармонии?..

— Тьфу, б…

И он мне начал рассказывать о том, что уже связался с Марисом Лиепой. Потом закрыл дверь в кабинет, поставил на проигрыватель пластинку и начал так читать Лермонтова, что у меня глаза на лоб полезли! И я никак не понимал: почему сцена Зала им. Чайковского? Это же площадка Хора Пятницкого и ансамбля Игоря Моисеева! Ну как можно делать такой музыкально-поэтический спектакль там?

Последние года полтора мы действительно очень много и виделись с Олегом, и перезванивались. Это была уже та самая, та самая пресловутая «последняя и широкая» полоса. Конечно, она была длинная на самом деле, начавшись не в 1980 году… Короткие «всплески» начались много раньше.