Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

– Люблю поболтать с вами. Вы понимаете с полуслова, и мои монологи не вызывают у вас зевоты.

Я отвечала:

– Продолжайте ваш монолог.

Пушкин. Повинуюсь. Мы – умны; так, по крайней мере, говорят о нас. Но наше суждение часто бывает слабо. По-моему, явным признаком ограниченности служит то, что люди преклоняются перед своим временем и воображают, что ими сказано последнее слово по всем вопросам. Такое крайнее тщеславие мысли было великой слабостью XVIII века, который кичился тем, что знал больше естественных законов, чем предшествовавшие века, чем Средние века, эпоха Возрождения и XVII век. Но ведь и новыми открытиями и наукой энциклопедистов мы обязаны людям прошлого: Галилею, Копернику, Бэкону, Ньютону, Лейбницу, Декарту, Паскалю, – как произведением, которое называется «Essais» («Опыты» [фр.]), мы обязаны человеку критического ума, чуждого тщеславию, – Монтеню. Впрочем, я отношу Монтескье и даже Бэйля к XVII веку, наряду со Спинозой, Боссюэтом и Фенелоном. Хвастовство и тщеславие XVIII века замечательно. Несомненно, у них были свои ученые: Мопертюи, Ламетри, Фонтенель, д’Аламбер, д’Аржан, Вольта, Гальвани, которого называли танцмейстером лягушек, Кювье, Бюфон, Кабанис; но у всех этих людей были и такие предшественники между учеными и астрономами, как Бэкон, Декарт, Паскаль, Ньютон. Вольтер, Дидро, Кондорсе, Кондильяк, Гольбах, Рэйналь, Гельвеций зачастую только перефразировали англичан и итальянцев. Кстати, Жуковский говорил мне, что вы любите физику и ботанику и что вы очень сильны в естественных науках.

– Я обязана этим аббату де Лош; он так хорошо учил нас. Я любила его уроки. Но еще больше любила я уроки Плетнева, вообще уроки словесности.

– А историю?…

– Тогда я меньше интересовалась ею, потому что учителя были скучные педанты и преподавание было очень сухо.

– Странно. Никогда не подумал бы, что физика может интересовать вас. Я понимаю для вас историю, словесность, но не лейденскую банку, открытия Торичелли, Вольты, Линнея и классификацию растений. Как-то не вяжется представление о вас с представлением о Лапласе, Лавуазье, Вениамине Франклине, о весе атмосферного воздуха, о многочисленности миров и так далее.

– Как вы насмешливы! Но почему же это не может интересовать меня?

– Это вообще мало интересует женщин. Законы природы касаются их так мало.

– Это еще не объяснение. И не все женщины на один образец.

– Неоспоримая истина; и вы не очень-то обыкновенный образчик прекрасного пола. Но в большинстве случаев женщины интересуются историей и особенно словесностью.

– Вы можете объяснить почему?

– Потому что в истории есть герои и героини, – а в словесности то же и чувства. – Он улыбнулся и прибавил: – Я угадал верно и вижу это по вашим глазам и вашей насмешливой улыбке. Как преподавали вам словесность?

– Учитель-француз читал нам очень многое, даже переводы с испанского и итальянского. Он читал нам курс истории литературы этих трех стран. А немец преподавал нам свою литературу и английскую; он читал нам переводы с английского. Я училась по-английски у m-lle де Вальш, которая знала этот язык от своей матери-англичанки. В старшем классе она давала мне уроки по воскресеньям и четвергам, в часы приема родственников; и так как меня навещали очень редко, в Петербурге у меня были только дядя и тетка Лорер, то я и научилась английскому языку; но говорю на нем плохо. Позже я читала по-английски с Марьяной Скугель в Ревеле, у Карамзиных.

Пушкин отвесил мне поклон:

– Вот женщина, усердно изучающая словесность!

– Моим усердием я в значительной степени обязана моим учителям, особенно Плетневу; он с воодушевлением отдавался своему делу. Аббат де Лош тоже, и потом я так люблю цветы, что из-за них полюбила и ботанику.

– Какой ваш любимый цветок?

– Роза. Впрочем, я должна сказать, что дала бы все на свете за то, чтоб увидеть степь Украйны с ее весенними цветами: голубыми колокольчиками, нарциссами и васильками. Есть еще в Одессе маленький цветочек, что растет у моря; я помню его чудный запах; такие цветочки бывают белые и голубые.

Пушкин улыбнулся:

– Знаю. Он похож на гиацинт и пахнет земляникой и персиком[226]. Я видел его только на хуторах, близ Одессы… Вы говорите о васильках; их здесь так же много, как и ландышей.

– Ландыши здесь прелестны; но васильки ярче в Украйне; спросите Николая Васильевича[227], правду ли я говорю?

Гоголь подтвердил мои слова. Пришел Жуковский и сказал, что Государь повез наследника в Пажеский корпус, а он, пользуясь свободным временем, пришел ответить устно на мои вопросы, вместо того чтоб писать ко мне.

– Какие вопросы? – спросил Пушкин.

Жуковский. Она желала, чтоб я разъяснил ей то, что ты сказал о Гансе Саксе и о немецкой поэзии. Учитель словесности в институте говорил им о «Нибелунгах» и поэмах Вольфрама Эшенбаха. А ты сказал, что тевтонская поэзия начинается с Гансом Саксом и что миннезингеры были немецкими трубадурами.

Пушкин. Так ты читаешь ей дополнительный курс словесности? Ну читай свою лекцию.

Жуковский. Передаю тебе это право.