Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

«Евгений Онегин» — вершина русской романтической автофилологичности. Своим переписыванием Пригов делает «Онегина» нечитабельным, а его автофилологичность — неразборчивой. Приговскую модификацию «Онегина» нельзя читать «просто так», как нельзя и видеть в ней интерпретацию оригинала — такое чтение было бы похоже на восприятие выставленной словарной статьи Кошута как обыкновенной словарной статьи, т. е. было бы симптомом полного непонимания метадискурсивного жеста концептуального искусства. Приговскую модификацию Пушкина можно воспринимать только как грандиозный и целостный концептуалистский жест.

В то же время с этим текстом нельзя делать ничего другого, как читать его в этом нечитабельном виде, т. е. разбираться с неразборчивым. Удачное место, на котором можно наглядно продемонстрировать такое чтение, — это строфы, в которых описывается смерть Ленского, изображенная в 6-й главе. Как утверждает Ю. М. Лотман, как раз эта часть романа отмечена нарочито преувеличенными «романтическими» (сентименталистскими) штампами; иными словами, она «заражена» стилем Ленского. К этому надо добавить, что вершина драматического действия — сцена поединка — как раз тот фрагмент, где особенно отчетливо видно, как сюжет подчиняется металитературным факторам (напр., «заражению» сентименталистскими штампами). Можно поэтому сказать, что данный фрагмент отличается высокой автофилологичностью, — это то место, где пушкинский текст открыто ведет переговоры с историей (романтической) литературы и ее перформативно переписывает.

Приговский вариант выступает как индекс пушкинского автофилологизма; таким образом, Пригов пишет (и предварительно заканчивает) историю русской литературной автофилологичности.

Пушкинский текст:

XXXIНа грудь кладет тихонько рукуИ падает. Туманный взорИзображает смерть, не муку.Так медленно по скату гор,На солнце искрами блистая,Спадает глыба снеговая.Мгновенным холодом облит,Онегин к юноше спешит,

Глядит, зовет его… напрасно:Его уж нет. Младой певецНашел безвременный конец!Дохнула буря, цвет прекрасныйУвял на утренней заре,Потух огонь на алтаре!..XXXIIНедвижим он лежал, и страненБыл томный мир его чела.Под грудь он был навылет ранен;Дымясь из раны кровь текла.Тому назад одно мгновеньеВ сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь,Играла жизнь, кипела кровь,Теперь, как в доме опустелом,Все в нем и тихо и темно;Замолкло навсегда оно.Закрыты ставни, окны меломЗабелены. Хозяйки нет.А где, бог весть. Пропал и след.

В модификации Пригова эти строфы выглядят так (подчеркиваем жирным шрифтом все слова, основанные на морфемах «безум-» и «не-зем-н-»):

XXXIНа грудь кладет безумно рукуИзобразил безумный взорБезумно неземную

мукуБезумно так спадает с горНа солнце неземно блистаяБезумно глыба снеговаяБезумным холодом облитБезумный к юноше спешитЗовет безумного — напрасно:Безумный молодой певецНашел безумный свой конецУвял безумный цвет прекрасныйПотух на неземной зареБезумный как на алтареXXXIIБезумен

он лежит и страненБезумен мир его челаПод грудь он был безумно раненИ кровь безумная теклаОдно безумное мгновеньеБезумно билось вдохновеньеВражда безумье и любовьБезумно в нем кипела кровьВ безумном доме опустеломБезумно, тихо и темноБезумно навсегда оноЗабелено безумным меломИ неземной хозяйки нетПропал ее безумный след

Процитируем комментарий Ю. М. Лотмана, относящийся к этим двум строфам: