Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Безусловно, Дмитрий Александрович Пригов — великий и виртуозный мифологизатор, искусно владевший имиджевыми политиками, ролевыми стратегиями, масочными приемами и прочим, уже привычным репертуаром постмодернистского «конструирования себя» в качестве литературно-художественного персонажа. Сегодня бытует устойчивое и, надо признать, несколько поверхностное представление о Пригове прежде всего как о неутомимом игроке собственными артистическими образами. Творчество Пригова принято укладывать в условные хронологические рамки московской концептуальной школы, в плане стилистики крайне неоднородной и, кроме того, понимавшей концептуализм весьма несхоже с первоначальным значением этого термина, утвердившимся в англоязычном культурном пространстве.

Иногда оправданные, а иногда — нет, клишированные схемы восприятия подчас не позволяют уловить одного важного момента. Эстрадный и медийный образ Пригова за почти что двадцать лет его карьеры публичного российского автора (первая в СССР его книга вышла в 1990-м году) был «отформатирован» издательскими и читательскими предпочтениями, стремительной сменой социальных конъюнктур и другими экстракультурными факторами. Иными словами, изучение Пригова сегодня предполагает не только критическое описание авторской мифологии (планомерно и тщательно разрабатываемой и в советскую, и в постсоветскую эпохи), но и обнаружение того многообразия поэтик, что порой скрыты за претендующими на всеохватность сценическими амплуа.

Доступные широкой читательской аудитории поэтические книги Пригова — в первую очередь, «Советские тексты» (1997), «Написанное с 1975 по 1989» (1997), «Написанное с 1990 по 1994» (1998) и «Книга книг» (2003) — не всегда позволяют охватить стилевое, а также тематическое разнообразие приговской манеры, беспрестанно эволюционировавшей с начала 1960-х до второй половины 2000-х. Главным образом, это связано с монументальностью и заявленной необозримостью приговского проекта: число только сборников-книжечек в личном архиве автора приближается к тысяче наименований.

Например, важнейшая мифологема Пригова — ежедневная работа над титанической фигурой «метапоэта», соединяющей в себе всевозможные профессиональные ипостаси, от актуального художника-перформансиста до журнального критика. Парадоксальным образом эта мифологема может послужить и для убедительной интерпретации ключевых приговских текстов, и для досадного игнорирования тех вроде бы побочных и усложненных сочинений, что внешне этой мифологеме не соответствуют (или даже противоречат), а на деле образуют новые, интереснейшие смысловые конфигурации. Вопрос — как следует читать Пригова, доверяя его персональной мифологии или освобождаясь от нее, — при более масштабном знакомстве с наследием Пригова видится принципиальным и поворотным пунктом дальнейших интерпретационных усилий.

Другим поводом для альтернативного («неканонического») прочтения Пригова может стать уточненная хронология его произведений, в результате чего прославленные «визитные карточки», вроде «Апофеоза Милицанера», «Махроти Всея Руси» или «Пятидесяти капелек крови», приобретают неожиданные контекстуальные привязки. Например, циклы, обычно группируемые под эгидой «советские» (поскольку они заняты язвительным и сокрушительным развенчанием риторики партийного официоза), могут лишиться этой идеологической этикетки, если их поместить в строгий хронологический ряд. Тогда обнаружится, что уже на рубеже 1980-х — 1990-х Пригов в первую очередь занимается не критикой языковых репрезентаций определенного политического режима, а осмыслением универсальных измерений предельного антропологического опыта. Такой опыт конструируется именно в тот момент, когда обыденность и самая неправдоподобная фантасмагория неожиданно накладываются другу на друга и образуют новые монструозные и одновременно иронические фигуры; «поэзия гуманитарных измерений обыденной жизни» — так Пригов называет свой метод в одноименном цикле 1990 года.