«Нехороший» дедушка

Влюбленные снова начали страстно целоваться. Девушка делала это самозабвеннее. Зажмурилась, оплела длинными кожаными руками туловище своего гения. Он же глаз не закрывал и обнимал подругу лишь локтями, оставляя свободными кисти рук.

* * *

И вот я где-то лечу. Вокруг не полностью черно, но ничего не видно. Хотя я даже не знаю, открыты ли у меня глаза, но точно знаю, что это не имеет никакого значения.

Что с сознанием? Громоздкая метафора с льдиной и поземкой сильно ускромнилась, и теперь отыскать в себе я могу лишь буквально какой-то мазок несчастной прохлады в области потухшего солнечного сплетения. К тому же понятно, что и это вот-вот перестанет иметь хоть какое-нибудь значение.

Страшно? Если только заставить себя задуматься над этим, но это трудно, соскальзываешь мыслью в расслабленное равнодушие. Главное – отчетливое ощущение полета, и причем вне заостренной скорлупы, в которую я так легкомысленно улегся.

Сам лечу. Куда, не знаю.

Кажется, сейчас начну что-то видеть.

Световой коридор?

Самого себя из-под потолка?

Неполная темнота становится все более не темной.

* * *

Не прерывая длинного, замедленного поцелуя, молодой человек с удлиненным черепом, удерживал на весу кусок арматуры правой рукой, левой переключал каналы. Экран, занимавший половину площади пульта, работал, как обычный телевизор, причем только в режиме передачи новостей бегущими в два этажа строками.

«Заказчики убийства А. Политковской наперегонки дают показания!»

«Борис Гребенщиков признался, что автором песни “Город золотой” является не он, а господин Хвостенко».

«Китайские спортсмены в массовом порядке отказываются от золотых медалей Пекинской Олимпиады, утверждая, что принимали страшные дозы неизвестного допинга».

«Роман Абрамович передает свою яхту дому престарелых моряков в Мурманске».

«Американские солдаты и офицеры согласились вернуть ценности, награбленные в музеях Вавилона».

«Польское правительство выступило с заявлением о том, что признает вину своего государства за гибель 85 тысяч русских солдат из армии Тухачевского в лагерях военнопленных после войны 1920 года из-за нечеловеческих условий содержания».

«Приходится признать удивительную вещь: во время взрыва автобуса, набитого деньгами, пострадали только те, кто был виновен в расхищении средств из кассы фирмы “Строим вместе”».

«На Старую площадь к зданию Администрации Президента явился гражданин Белогривов Иван Семенович и потребовал, чтобы у него приняли ксерокс. Старый, уже не работающий прибор. Он утверждает, что это тот самый ксерокс, в коробке из-под которого были вынесены знаменитые 500 тысяч долларов. Гражданин Белогривов тогда вынес сам ксерокс».

«Психотерапевта-маньяка Галухина Г. И. судит суд присяжных, в составе которого, по удивительному совпадению, одни только бывшие его пациенты».

«…каждый раз ему удается необъяснимым образом исчезнуть из-под стражи. Все подвергшиеся нападению музыканты рассказывают примерно одно и то же: пожилой человек лет шестидесяти, в странном одеянии набрасывается на них, появившись неизвестно откуда и крича, скорей всего, по-итальянски, пытается прервать исполнение. Камзол и башмак, оставленные им в одном из отделений милиции, отданы на исследование и датируются специалистами как относящиеся к середине XVIII века. То есть можно предположить, что, перед тем как напасть на музыкантов в подземном переходе, этот человек еще и обворовывает какой-нибудь музей. Самое удивительное, никто не может объяснить, куда он исчезает всякий раз из-под стражи».

Почему-то именно после этого сообщения молодой человек обрушил свое металлическое орудие на беззащитную поверхность пульта. Полетели в разные стороны куски стекла, замигали испуганные лампочки, включилась невидимая и очень истеричная сирена. Подруга героя схватила с отцовского стола «кремлевскую» лампу и присоединилась к избиению техники.

* * *

И вот: где это я, сердешный? Куда меня вынесло? Как это понимать?

Кривая улица, когда-то мощенная булыжником, только теперь больше луж и кусты сухого бурьяна под заборами тут и там. Деревянные домишки из почерневших бревен тускло поблескивают маленькими, сильно скошенными окошками на эту смертельную захолусть. Если присмотреться, и сами домишки вроде как немного заваливаются вправо и влево к себе во дворы, выдавая кривую улочку в неизвестную даль и вверх к серому низкому небу. И вижу я все это снизу, вроде как бы лежа на спине. Будто меня принесли сюда на носилках и положили на землю. И никого нет.

Сзади – толкотня разных звуков, и никак не понять, что это. Но постепенно, с приближением, составляется из всего этого один сложный звук, что-то понятное: телега подъехала с возницею. Храп коня, збруи звяк, покряхтыванье мужичка, скрип ворот.

– Это что ж у тебя, Евсей, за мешки?

– И не спрашивай, кум.

– А я уже спросил.

Тяжкий вздох, шепот: «Прости Господи!»

– Евсей, с них же капает.

– Этот мешок – то наш секретарь, а этот мешок – то баба его. Порубали их сегодня в Зеркалах.

* * *

– Стреляйте, генерал! Зачем вы тогда его достали?!