Некоторые не попадут в ад

Девять человек работали с «вундер-вафлями»: им аккуратно поставили задачи, куда они будут в следующий раз запускать свои ракеты.

Начсвязи, зампотыл тоже обо всём по косвенным признакам догадались. Командиров рот прямо оповестили.

К вечеру знало сто человек, на следующий день — весь батальон, на третий — жёны, дети.

На четвёртый — нас срочно сняли с Пантёхи.

Московские смотрящие переиграли нас, работа их такая: мирные соглашения, то-сё. Император велел соглашения исполнять — значит, так тому и быть.

Думаю, разговор был короткий: «Есть информация, что батальон этого самого Захара собрался в Троицкое заходить». — «Уберите их оттуда к чертям!» — «Они Захарченко подчиняются». — «Ну, придумайте причину, чтоб у него не было вопросов».

Приказом Минобороны ДНР нас перевели на более опасный участок линии соприкосновения: триста метров до нашего несчастного неприятеля, каждый день перестрелки. Тут мы делали что хотели, там с нами будут делать что хотят.

Но не будешь же отказываться, — а то растаращат глаза, да как крикнут: «Вы что, струсили?! Да мы Главе доложим!».

Перед отъездом навели порядок в нашем домике, даже подмели. Замки навесили на место, Граф скобы самолично прикрутил, сделал крепче, чем было.

Хозяин, если вернёшься, — у поселкового начальника твои шахматы и домино. Девки в шкафчике. Брюнетка самая красивая. Вряд ли ты сможешь с ней после инсульта.

Один топор мы у тебя забрали. Больше ничего.

Если всё растащили и свалят на нас — не верь. ПМ не нашли. С собой увёз?

* * *

В связи с новым передком озаботились тем, что осталось в багажнике.

На всякий выезд мы закидывали в «круизёр» свои идеально собранные «эрдэшки», запас пожрать, запас б/к: тугие бумажные пачки, такие опрятные, всегда напоминающие что-то школьное, что-то с уроков труда, сами патроны — праздничные, золотые, приятно их перебирать в пальцах, хочется всё время из них выложить какое-то слово, или несколько слов: «Я люблю тебя, Украина», или там «Хохол, сдавайся», — про хохла даже лучше: буква «Х» отлично получится из четырёх патронов; хотя нельзя, конечно, — Тайсон, к примеру, считает себя украинцем; многие в батальоне считали себя украинцами и воевали за Ковпака против Шухевича, за Махно против Петлюры, за Богдана Хмельницкого против Ивана Выговского, наконец, за князя Святослава, русича, праотца нам всем, из чёрного чуба которого шарлатаны, взявшие в осаду мать городов русских, надёргали волос и колдовали на манер старика Хоттабыча: «Русня, русня, чур меня, чур меня!..»

…гранаты, патроны, у каждого, кроме того, было по шесть магазинов, и даже летом — тёплую одежду брали. Всегда при себе были: лопата, верёвка, проволока, «кусачки», множество всего; да, топор вот новый появился — прежние два раздал по ротам, когда обустраивали позиции на Пантёхе.

Заступили на дежурство Шаман и Злой.

Шаману было 48, он всю жизнь жил один, хотя, вру, некоторое время при нём вроде существовала девушка из ВГИКа, режиссёр, но с ней тоже расстался; он переработал в половине сначала милицейских, а потом полицейских спецназов, — но на дядю милицанера или на айн-цвай-полицая так и не стал похож; он был именно что спецназовец: быстрый, хоть и чуть нарочито — в движениях — внимательный, наблюдательный, собранный, и в смысле комплектования запасов — самый прошаренный из нас.

Рюкзак, с которым он приезжал на Донбасс (он приезжал и уезжал сообразно внутренним ритмам; бесконечность конфликта позволяла так себя вести: отбыл на полгода, вернулся, тут то же самое, даже линия соприкосновения на том же месте, разве что похоронили кое-кого, но это дело житейское), весил, казалось, килограмм четыреста, и там наличествовало всё для кругосветного путешествия с заездом на Марс.

Позывной у него был, думаю, данью памяти увлечения всякими такими практиками — сибирскими, африканскими, индийскими; сейчас ничего подобного я за ним не замечал; да и когда б заметил — не огорчился.

Он был, как собственный рюкзак, крепко, укладисто собран из войны, чёрно-белого романтического кино эпохи веры в идеалы, отдельных советских идеологем, вынесенных из пионерии и аккуратно сохранённых, — бумага пожелтела, шрифты незнакомые, но слова понятны, — бесчисленных книжек в жанре научной фантастики (Стругацкие, конечно, — но вообще имена, которыми он жонглировал, были неизвестны мне); да, вспомнил, я как-то спросил у Шамана, любит ли он песни Гребенщикова, — он задумчиво, словно перебирая старые чётки, перечислил десять-двенадцать наиболее важных для него альбомов (надеюсь, вы понимаете, к чему я это); в другой раз я рассказал Шаману вкратце о том, как Гребенщиков поёт в Киеве «…до счастья было рукой подать, но всё испортили сепаратисты», и зал воет от восторга, — Шаман подумал минуту и сказал: «Не знал. Неожиданно. Включи ещё раз “Теперь меня не остановить”, хорошая песня», — мы ехали в машине, мелькали донецкие виды; больше этим вопросом мы не огорчались; Гребенщиков так и пел время от времени в машине, в том числе про сепаратистов, которые вечно всё портят; но втайне я думаю, что Шаман больший буддист, чем некоторые.