Некоторые не попадут в ад

Семья у меня красивая, сыновья ничего так, жена прекрасна, а дочери — вообще не люди, а нечто сотворённое из неги, лазури и цветочной пыльцы. И глаза приделаны к этому.

Пять лет и десять лет тогда было дочерям.

Бате было важно про меня — что не просто приехал, что служу, всё бросил, ради его, а теперь уже нашей («Захар, давайте без пафоса?» — «Давайте без “давайте”») — нашей, говорю, республики, — а что детей притащил на кон: своё, — то есть, моё самое кровное, самое ломкое, самое дорогое, — понятно, что дороже себя самого: мы-то что, никакой в нас ценности нет уже.

Захарченко весь день был с нами; не со мной — чего он, меня не видел? — пацаны мои его тоже мало заинтересовали, он и так жил в мужском мире, — Батя был с моими девочками (у него-то три сына) и с моей женой; а я в придачу, сопровождающий.

Жена умеет разговаривать с умными и сильными мужчинами, давать головокружительные пасы, мягко принимать ответные, вести гроссмейстерскую партию. Глава, — сейчас впервые назову его так, как никогда не называл до этой минуты, — Саша всё это оценил, он был по этой части — серьёзный ценитель.

В Донецке, спору нет, много прекрасных женщин, — лучше не бывает, может, в Латинской Америке только, да и то вопрос, — но здесь явилась новая порода, другая закладка, иной коленкор: речь, повадки, независимость, женское остроумие по исконно русским образцам.

Глава вёл себя как самый радушный хозяин — и республика была его домом; он хотел в один день показать сразу всё: мы были на стрельбище — жена и старшая дочь без вопросов взяли в руки оружие и стреляли метко, никакого девичьего кокетства: «Ой, да что вы, мы не знаем!» — оказалось, что всё знают; он вида не подал, что оценил, — но оценил.

Дочку обнял, что-то наговаривал ей в ухо, она отвечала: «Да. Да. Поняла» — спустя миг из мишени летели бумажные хлопья.

Саша Казак мне всё подмигивал: «Видишь, да? Глава счастлив!» — когда Глава был счастлив, Казак был счастлив вдвойне.

Мы съездили к донецкому аэропорту — битому, перебитому, искалеченному, порушенному, превращённому уже после смерти в живой, продолжающий оборону музей. Мы прокатили по всему августовскому, полному цветов, начищенному, как к проезду свадебного кортежа, Донецку; вечером поужинали там, где нас, по его звонку, уже ждали, как самых невиданных гостей; еле расстались, в общем.

И мы начали жить.

Школы, садики — всё побросали. Здесь, в Донецке, — никуда не пошли, жене хватило нервных перегрузок там, в большой России; обучались на дому, чтоб под приглядом.

Это что означало: старшая дочка читает учебник по географии или, скажем, ботанике — потом пересказывает зачарованным бойцам из лички, чаще всего Злому, реже Тайсону. За полгода бойцы серьёзно подросли в знаниях. Мир открылся им с новых сторон.

Со своей стороны, бойцы делились чем могли: сборка-разборка оружия; на полигон катались через день.

Дом стал — полная чаша.

Дочка вечерами играет на скрипке: моё отцовское сердце ликует.

С моими пацанами во дворе — футбол ежедневный.

Через забор стоял пустующий дворец. Мы как-то заметили, что он стал оживать: то окно загорится, то другое. Однажды в нашем закрытом дворике, как раз во время футбола, стали подниматься гаражные ворота, которые целый год были намертво закрыты. Моя личка увидела шесть ног в гражданских брюках — и, не дожидаясь, пока появится остальное, тут же заняла позиции. Граф был старшим, рядом Тайсон и Злой.

Когда ворота полностью поднялись, там стояли три знакомых нам на лица мужика, идеально обустроенных физически; на них смотрело сразу три автоматных ствола.

Они медленно подняли руки.

Тот, что по центру, тихо и доверительно сообщил: «Мы — пушилинские».

«А, хорошо, — сказали мои. — А это наш дворик».

Центровой показал, что у него в поднятой руке пульт ворот, чуть раскрыв пальцы.

Ему кивнули: да мы видим, видим — правильно, жми кнопочку, опускай крышечку.

Так же неспешно поехали вниз ворота гаража, шесть ног исчезли под опускающимся навесом. Никто даже не переступил на месте, пока ворота не закрылись.

По пушилинской охране было видно, что всем она пригожа, и мою превосходит по любым видовым показателям. Только вот — не воевала. В ту минуту это сразу стало ясно. Они были безупречные волкодавы. Но волки-то были — мои. Если что — мои бы тут же стали стрелять.

Пацаны повесили с этой стороны замок, чтоб больше не открывали. Они и не пытались.

…Поздней осенью нас перегнали на очередной передок, закрутилась прежняя круговерть.