Некоторые не попадут в ад

Часто повторял эту фразу — как бы назвать, кому повторял? — это называется: «личный состав»; огромным, злым, с выгоревшей кожей, с почерневшими глазами людям, которые, вообще говоря, никого уже не должны были слушать, но всё-таки, кажется, слушали.

Если можно кого-то не убивать — не убивайте.

Было б желание — говорил бы ровно противоположное; и никто б с меня не спросил.

В Донецке я жил параллельно закону — да и как выглядел это закон, кто знал?

Я вы́носил свой закон, простой до такой степени, что даже скучный: делать своё дело, не красть, не совершать подлости, не злословить.

…Как-то вечером чуть озабоченно позвонил Саша Казак: «Заеду?»

По его просьбе мы прошли в мою дальнюю комнату с холостяцкой кроватью — хотя обычно сидели с ним на кухне.

Он раскрыл сумку, извлёк огромную кипу бумаги.

На первом же листе мелькнула многократно воспроизведённая в каждом абзаце моя фамилия и официальное название нашего подразделения: 4-й РШБ ПСН (разведовательно-штурмовой батальон полка специального назначения).

«Это что?» — «Твоё дело. Компромат на тебя».

Без малейшего внутреннего волнения и даже без любопытства — скорей, с лёгкой, на интуиции настоянной, брезгливостью — взял кипу бумаги в руки.

Я знал, кто я. Я до сих пор знаю, кто я.

На меня нет никакого компромата. Весь компромат на себя я рассказываю сам. Алкоголь, никотин, попранные правила дорожного движения. Никому не подчиняюсь, кроме Главы. Последовательно нарушаю мирные соглашения, но, как Томич говорил: «Я их не подписывал». Это всё.

Надо, впрочем, уточнить. На Донбассе жило и молча тянуло лямку великое множество людей, которые были несравненно храбрей меня и куда лучше знали военное дело. Которые свершали немыслимые подвиги и не всегда получали за свершённое награды и благодарность. Которые мёрзли, задыхались от жары, прели, вгрызались в землю, выползали из-под обрушившегося песка, изнывали, выли, рыдали, собирая друзей по кускам, прятали расползшиеся кишки в собственный живот, шили себя по живому суровой ниткой, стискивали зубы, умирали и не воскресали.

Я никогда не смогу так жить и так умирать. Рядом с ними я — пыль земная.

Но это ничего не меняет в том разговоре, который веду сейчас.

Я перенёс сюда прежнее имя: с ним всё росло, как на дрожжах.

(В прошлый раз Казак заходил с хитрыми таблицами: в России, на Украине, в Европе и в самой Донецкой республике — всюду я занимал второе, после Захарченко, место по упоминаниям: новости, аналитика, панегирики, бесконечные, как монолог шизофреника, разоблачения. «Сань, ты знаешь, я ничего для этого не делал», — сказал я. «Знаю, — смеётся Казак, — но давай здесь про это никому не скажем: а то некоторые — не переживут».)

Иные, при красивых погонах, считали, что я своровал их хлеб, — катаю из него шарики, кидаю их собственным птичкам, птички клюют.

«Птица счастья завтрашнего дня, выбери меня, выбери меня».

Самые обидчивые из них не умели взять в толк, что у меня огромная жизнь за пределами Донбасса. Их мир находился здесь, целиком: с прошлым и с чаемым будущим, с жёнами и родителями, брачными и внебрачными детьми, с войной, с могилами, с какими-то планами или с отсутствием оных, с Батей, наконец, воля которого являлась на то время мерилом всего. Они пытались меня разместить в тех же координатах — и не получалось: я ничего не хотел, ничего не искал, — просто жил.

Казак сказал как-то, печалясь по поводу очередной скрытой склоки: «Захар, ты пойми: здесь, в сознании кое-кого из местных, не просто просматривается периферия. Они ведь выросли даже не на периферии России. Они — периферия Украины. К тому ж Украины, которой — уже нет».

Стоит вообразить себе их координаты на глобусе — и сам этот перекошенный, словно флюсом, глобус.

Сознание некоторых людей здесь складывалось тогда, когда они были на окраине страны, которая сама по себе являлась («…это в прошлом, теперь не облизывайтесь, завидуя, москали») окраиной.

В иерархиях этих людей не было понятного места для бродяг и дворняг, подобных мне.

Если мне, наконец, в меру представлений, определяли место, то выглядело это совсем трогательно.

Шепнули раз знакомые ополченцы с другого батальона, взрослые мужики: «Тут все говорят, что тебя пригнали на замену Бате».

Хохотнул. Надо было сказать: «Да, на замену; и будете, суки, мотать мне нервы — я вас передушу потом».

Но нет, оборвал смех и сказал ласково: «Ерунда. Просто я родину люблю».

Покачали головой: «Ох, Захар, палишься ты».

Кажется, теперь всё про компромат на меня.

Чего на меня могли нарыть здесь? И кто? МГБ, МВД? А зачем?

Я перебирал принесённые Казаком бумаги минуты три — пробегая глазами по каждому листку за несколько секунд; всё-таки я прочёл тысячу книг, мне не обязательно читать всё подряд, чтоб догадаться, с чем имею дело.

Последние листов сто даже не стал смотреть: легко, без пафоса и грубости, бросил всё Казаку на колени.

Там была несусветная чепуха.