Некоторым образом драма

Комаров по лысине размазав,Попадая в топи там и сям,Автор нежных, дымчатых рассказовШпарил из двустволки по гусям.И, грузинским тостам не обучен,Речь свою за водкой и чайкомУснащал великим и могучимРусским нецензурным языком.В духоте замызганной хибары

Он ворчал, мрачнее сатаны,По ночам: – Какие суки бабы!По утрам: – Какие суки мы!А когда храпел, ужасно громок,Думал я тихонько про себя:«За него, наверно, тайный гномикПишет, нежно перышком скрипя».Но однажды ночью, темной-темной,При собачьем лае и дожде,Не скажу, что с радостью огромной,

На зады мы вышли – по нужде.Совершая тот обряд законный,Мой товарищ, спрятанный в тени,Вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:«Погляди, как светятся они!»Били прямо в нос навоз и силос,Было гнусно, сыро и темно.Ничего как будто не светилосьИ светиться не было должно.

Но внезапно я увидел, словноНа минуту раньше был я слеп,Как свежеотесанные бревнаИспускали ровный-ровный свет.И была в них лунная дремота,Запах далей, северных, лесных.И еще особенное что-то,Выше нас и выше их самих.А напарник тихо и блаженноВыдохнул из мрака: «Благодать!

Светятся-то, светятся как, Женька!»И добавил грустно: «Так их мать!»

Это стихи Евгения Евтушенко.

Продолжаю Аксенова:

«Казаков с Конецким были очень дружны и вот, как оказалось, даже состояли в продолжительной переписке, что, разумеется, дает нашему автору если не бесспорное, то все-таки право составить о покойном друге „повествование в письмах“.

Трудно не испытать волнение, когда читаешь письмо, которым открывается эта повесть, последнее письмо Казакова Конецкому, писанное в каком-то Центральном Краснознаменном Военном Госпитале в Красногорском районе Московской области. Он чувствует приближение конца, «на всякий случай» в совершенно безукоризненном по мужеству духе прощается с другом, по отношению же к тому, что составляло весь смысл его жизни, он одной или двумя фразами как бы пересматривает всю тщету текущей литературы и своих молодых, нередко весьма курьезных амбиций. «Давно уж я не питаю никаких иллюзий насчет воздействия слов на братьев наших, и хочется заниматься литературой ни к чему не обязывающей… счастье, которого нам осталось с гулькин нос, оно, может быть, и есть ощущение, что ты пишешь хорошо…»

Трудно сказать, под каким углом и до какого предела проходил отбор писем для этой публикации (Конецкий доводит до сведения, что большая часть писем не использована и хранится в Ленинграде, в Пушкинском доме), но и приведенная здесь подборка впечатляет.

Сквозь массу всякой чепухи, иногда очень прекрасной (Забывает Василий Павлович уже русский язык. Сказать «очень прекрасно» можно, пожалуй, лишь в Житомире, да и то в дореволюционные времена. – В. К.), особенно для посвященных, различается образ человека ангельского творческого духа, не особенно даже и испорченного за пять десятков лет чертовшинного быта. Он это и сам в себе ощущал, как ощущал и муку своего таланта: «…Я это знаю, поскольку сам испытал несколько раз в жизни приливы божественности, приливы тоски и мрака, слез по уходящему и много прочего…»

Мы видим перед собой человека определенно религиозного, если и не церковного, чрезвычайно русского, но не в новом национал-большевистском духе, а в постоянном. «Святая Россия, Святая! Всю ночь будешь сниться мне ты…» – эту строчку приводит он в письме еще 1958 года. Такого рода восклицаний немало в этих письмах. «Великий писатель земли Русской», или «Велик Бог земли Русской!», или «Возродим жанр русского рассказа, покажем Европе, что Русь жива!» – такие восклицания, иногда в контексте легкой самоиронии, но в общем-то серьезно, разбросаны в этих текстах.