Некрасов

На рассвете они вышли на улицу, пустую, тихую, засыпанную мягким, не смятым еще снегом. Близорукий Чернышевский спотыкался и скользил на обледеневшем тротуаре, и Некрасов взял его под руку. Он крепко прижал к себе его острый локоть и шел, тщательно выбирая дорогу.

Они перешли мест через Неву и оказались на набережной. Некрасов вспомнил, как гулял здесь еще в прошлом году с Добролюбовым, как в одну тяжелую для себя ночь ехал он по этой набережной с Чернышевским, и вдруг почувствовал, как близки и дороги стали ему эти два человека. Он взволнованно и нежно заговорил о Добролюбове — где он? Что делает, о чем думает в эту зимнюю тихую ночь. Ему трудно было представить, что Добролюбов сейчас так далеко, — казалось, вот он выйдет из этого дома, возьмет под руку Чернышевского с другой стороны и зашагает рядом с ними.

Но набережная была пустынна. Только полицейский выглянул из будки и снова спрятался, убедившись, что все тихо, да из ворот выскочила испуганная кошка и, осторожно пробираясь по снегу, направилась к соседнему дому. Чернышевский нагнулся и хотел ее погладить, но она, блеснув зелеными глазами, зашипела и скрылась за углом.

— У Виктора была такая кошка, — тихо и как-то жалобно сказал он. — Виктор очень ее любил и хотел взять с собой в Саратов, но ему не позволили… — Он вдруг всхлипнул, быстро прижал к губам руку и торопливо прибавил: — А Добролюбову вы не пишите обо всем этом, не надо его волновать.

К Некрасову они пришли, когда уже совсем рассвело. Василий в фартуке поверх пальто, чистил медную скобу на парадной. Он опрометью кинулся вверх по лестнице и, вытерев руки, начал стаскивать с Чернышевского пальто. По тому, с каким усердием он это делал, и по тому, что он к первому бросился не к нему, а к Чернышевскому, Некрасов понял, что здесь уже все знают о несчастье. Он вздохнул с облегчением. Сейчас кто-нибудь выйдет сюда и кончится это тягостное чувство собственной беспомощности перед чужим горем.

И действительно — скрипнула дверь и в прихожую быстро вошла Авдотья Яковлевна. Она была еще неодета, с распущенной косой, в теплом платке, наброшенном на плечи. Лицо ее осунулось — видно, она не спала и плакала этой ночью.

— Николай Гаврилович, дорогой, — прошептала она, обняв Чернышевского. — миленький вы мой!

Она сделала то, что хотел сделать Некрасов, да не посмел: прижала к себе голову Чернышевского, обняла его, гладила его голову, спину, плечи, бормоча сквозь слезы какие-то нежные, жалостные слова. И Чернышевский вдруг весь сгорбился и поник, отвернулся к вешалке и, уткнув лицо в чью-то шубу, заплакал. Он тряс головой и стонал сквозь стиснутые зубы, очки его упали на пол, руки беспомощно искали в карманах носовой платок.

В прихожей появился Иван Иванович с графином и стаканом в руках. Он наливал воду в стакан, руки его тряслись, стакан стучал о горлышко графина, и вода проливалась на пол и на его халат.

— Выпей, Николай Гаврилович, ну, выпей же, выпей, — бормотал он, заливая водой сюртук Чернышевского.

Авдотья Яковлевна мягко отстранила Ивана Ивановича, выслала вон испуганно таращившего глаза Василия и шепнула Некрасову, чтобы он шел к себе.

— Оставьте его, пусть поплачет, — прошептала она. — Я с ним побуду…

Некрасов тихонько прикрыл за собой дверь и опустился на диван, чувствуя, как дрожат у него ноги. Он слышал, как по коридору, осторожно ступая, проскрипел сапогами Василий, как прошел, шаркая туфлями, Иван Иванович, и в квартире стало тихо. Сердце у него стучало, озноб тряс его с ног до головы, — только сейчас он понял, как устал и прозяб. Он сидел и дрожал всем телом, не решаясь встать и позвать Василия и попросить себе горячего чая. Он ни о чем не думал и только напряженно прислушивался к тому, что происходило в передней. Но ни один звук не доносился к нему.

Он больше не в силах был терпеть пронизывающий его озноб и, осторожно ступая, на цыпочках, пошел в кухню. Там около пылающей плиты стоял Василий и возбужденным голосом рассказывал что-то повару. Увидав Некрасова, он замолчал и, пройдя в сторону, начал шаркать щеткой по начищенным уже сапогам Ивана Ивановича.

Некрасов взял табуретку и сел у плиты, протянув к огню ноги. Он увидел, что на плите, поднимаясь пухлой белой шапкой, закипает молоко, и попросил налить ему чашку.

— В кабинет прикажете подать? — спросил Василий, бросая щетку.

— Нет, я здесь посижу, — ответил Некрасов, все еще стуча зубами от озноба, — ты там печку, видно, не топил, совсем заморозил меня.

— Печка у вас, как огонь-с, — обидчиво сказал Василий. — Это вас не от холоду, а от огорченьев бьет, от душевного расстройства. Конечно, младенчика жалко, но зачем вам так себя убивать?

Он неодобрительно поджал губы и, подойдя к рукомойнику, начал мыть руки. Повар ловко сдернул с плиты кастрюлю и налил в кружку пенящееся молоко.

— Кушайте, батюшка Николай Алексеевич, на здоровье, — сказал он, протягивая Некрасову кружку. — Хотите, я вам хлебца горяченького отрежу?