Некрасов

— Да что вы, голубчик, — уговаривал он какого-нибудь студента. — Мне здесь прекрасно, вы совершенно напрасно огорчаете себя. Идите, веселитесь, я вот кончу корректуру и тоже к вам приду.

— В монахи метите, батенька, — говорил ему Некрасов с усмешкой.

— Нет, Николай Алексеевич, до монахов мне далеко, — отшучивался Чернышевский. — Монахи истязают свою грешную плоть в надежде на загробную жизнь, а я живу так, как мне нравится. Я эгоист, Николай Алексеевич, отчаянный, убежденный эгоист, меня напрасно считают добреньким.

Сейчас Некрасов вошел в его комнату и остановился в дверях, глядя, как Николай Гаврилович ерошит одной рукой волосы, а другой быстро и сердито листает книгу.

— Какую пошлость пишут люди! — возмущенно сказал он Некрасову вместо приветствия. — Какую пошлость пишут, да еще печатают, да еще читателей находят. Нет, воля ваша, Николай Алексеевич, я рецензиями на этот мусор засорять журнал не буду.

Некрасов повертел в руках книгу и положил ее на конторку. Он сам прислал ее Чернышевскому вместе с целой связкой таких же «легких» романов, брошюр и сборников.

— Вам совсем не надобно самому заниматься писанием отзывов на этот сорт литературы, — спокойно сказал он. — А отзывы на эти книжки давать надо.

— Кому это надо?

— Нам, как редакторам журнала, которые обязаны помнить о читателе. А читатель, к сожалению, такими книгами интересуется не меньше, чем серьезной литературой.

Чернышевский горячо возразил Некрасову. Он считал, что в настоящий момент перед журналом стоят более высокие задачи, чем разбор легоньких пьес и романов; распространение просвещения среди народа, благоприятное разрешение крестьянского вопроса и ликвидация бюрократического управления. Эти «три кита» должны были, по его мнению, лежать в основе всех отделов «Современника»; им необходимо было подчинить содержание беллетристических произведений, а тем более публицистических статей.

— Ежели я разбираю какую-нибудь книгу, — говорил он, — то никогда не забываю о своей главной задаче: бороться за эти существеннейшие вопросы. Мне и книга-то нужна часто как отправная точка для развития интересующей меня темы. Вот в «Трудах» Вольного экономического общества появилась статейка Бланка «Русский помещичий крестьянин». Я эту статейку не упущу, она мне здорово пригодится для сугубого издевательства над господами крепостниками.

Некрасов пожал плечами и сказал, что хотя он тоже считает это полезным, но сомневается в том, чтобы читателям «Современника» попали когда-либо в руки труды Бланка.

— А вот эти, как вы называете, «легкие» брошюрки многие читают и портят себе литературный вкус, — с досадой сказал он, подняв со стола пачку книг. — Я не буду с вами спорить. Делайте, что находите нужным, навязывать свое мнение я вам не хочу, но напомню только вам, Николай Гаврилович, что Белинский не пренебрегал подобного сорта литературой.

Имя Белинского было последним козырем. Он прекратил спор и подумал, что, может быть, Тургенев и Толстой кое в чем правы, когда говорят о Чернышевском как о человеке узком и одностороннем. Он решил новое стихотворение Чернышевскому не показывать.

Разговор перешел на другие темы. Чернышевский расспрашивал Некрасова об охоте, о деревенских встречах и разговорах; он оживился, бледное лицо его порозовело, тонкий голос окреп.

— Сейчас надо держать ухо востро, Николай Алексеевич, — говорил он, дергая кисти халата. — Помяните меня, я уверен, что пройдет некоторое время, и вокруг реформы поднимут шум люди, отнюдь не болеющие за нужды крестьянства. И под шумок обделают свои делишки наивыгоднейшим для себя образом… А для отвода глаз — будут благовестить вокруг имени царя. Сейчас царю многие благовестят, — тихо закончил он, — а я все больше и больше ему не верю, черт знает почему, а не могу верить.

Некрасов невольно положил руку за борт сюртука, где во внутреннем кармане лежала его «Тишина». Что это такое? — точно сквозь сукно увидел Чернышевский строчки его поэмы, бьет прямо по ним, по тем словам, которые у него самого вызывают-сомнение.

Чернышевский подсел к Некрасову на диван и продолжал тихим, взволнованным голосом.

— Чем дальше думаю, тем больше убеждаюсь, что прав был Добролюбов, написав два года назад в своей оде на смерть Николая: «Один тиран исчез, другой надел корону, и тяготеет вновь тиранство над землей». Пророческие это строки. Молод Добролюбов, да умен, умнее нас, стариков.

Некрасов слушал, опустив голову. Что-то очень правильное было в словах Чернышевского и вместе с тем, что-то неприятное, слишком сухое, рассудочное, излишне недоверчивое.

«Нет не покажу ему стихов», — решил Некрасов, поднимаясь с дивана и протягивая Чернышевскому руку.

— Будьте здоровы, Николай Гаврилович, я поехал, у меня еще дела в городе. А о стихах Добролюбова должен сказать вам, что, как прогноз, они может и хороши, но как стихи — слабоваты. Пусть он лучше статьи пишет — пользы больше будет.

Он попрощался и вышел на улицу. Тихий летний вечер завладел Петербургом. Веселые люди в светлых одеждах шли по тротуарам, небо было розовым и ясным, цветочники продавали свежие пахучие букеты.