Некрополь

торжествующий, в русской рубашке с открытом воротом. На столе лежала гигантская

кипа бумаги, разграфленной вертикальными столбиками. В столбиках были точки,

причудливо связанные прямыми линиями. Белый хлопал по кипе тяжелой своей ладонью:

— Вот вам четырехстопный ямб. Весь тут, как на ладони. Стихи одного метра

разнятся ритмом. Ритм с метром не совпадает и определяется пропуском метрических

ударений. "Мой дядя самых честных правил" — четыре ударения, а ,,И кланялся

непринужденно" — два: ритмы разные, а метр все тот же, четырехстопный ямб.

Теперь все это стало азбукой. В тот день это было открытием, действительно

простым и внезапным, как архимедово. Закону несовпадения метра и ритма должно быть

в поэтике присвоено имя Андрея Белого. Это открытие в дальнейшей разработке имеет

несовершенства, о которых впоследствии было много писано. Тогда, на первых порах,

разобраться в них было труднее. Однако, у меня с Белым тотчас начались препирательства

по конкретному поводу. Как раз в то время он готовил к печати "Пепел" и ,,Урну" — и

вдруг принялся коренным образом перерабатывать многие стихотворения, подгоняя их

ритм к недавно открытым формулам. Разумеется, их ритмический узор, взятый в

отвлечении, стал весьма замечателен. Но в целом стихи сплошь и рядом оказывались

испорчены. Сколько ни спорил я с Белым — ничего не помогало. Стихи вошли в его

сборники в новых редакциях, которые мне было больно слышать. Тогда-то и начал я

настаивать на необходимости изучения ритмического содержания вести не иначе, как в

связи с содержанием смысловым. Об этом шли у нас пререкания то с глазу на глаз, то в

кружке ритмистов, который составился при издательстве ,,Мусагет". Вне-смысловая

ритмика мне казалась ложным и вредным делом. Кончилось тем, что я перестал ходить на

собрания.

Белый в ту пору был в большой моде. Дамы и барышни его осаждали. Он с

удовольствием кружил головы, но заставлял штудировать Канта — особ, которым совсем

не того хотелось.

— Она мне цветочек, а я ей: сударыня, если вы так интересуетесь символизмом, то

посидите-ка сперва над "Критикой чистого разума"!

Или:

— Ах, что за прелесть эта милейшая мадмуазель Штаневич! Я от нее в восторге!

— Борис Николаевич, да ведь она Станевич, а не Штаневич!

— Да ну, в самом деле? А я ее все зову Штаневич. Как вы думаете, она не

обиделась?

Неделю спустя опять: — Ах, мадмуазель Штаневич!

— Борис Николаевич! Станевич!

— Боже мой! Неужели? Какое несчастие!

А у самого глаза веселые и лживые.

Иногда у него на двери появлялась записка: "Б. Н. Бугаев занят и просит не

беспокоить".

— Это я от девиц, — объяснял он, но не всегда на сей счет был правдив.

Мне жаловался: "Надоел Пастернак".

Полагаю, что Пастернаку — "Надоел Ходасевич".

Однажды — чуть ли не в ярости: — Нет, вы подумайте, вчера ночью, в метель,

возвращаюсь домой, а Мариэтта Шагинян сидит у подъезда на тумбе, как дворник.

Надоело мне это! — А сам в то же время писал ей длиннейшие философические письма,

из благодарности за которые бедная Мариэтта, конечно, готова была хоть замерзнуть.

В 1911 г. я поселился в деревне, и мы стали реже видеться. Потом Белый женился,

ухал в Африку, ненадолго вернулся в Москву и уехал опять: в Швейцарию, к Рудольфу

Штейнеру. Перед самой войной пришло от него письмо, бодрое, успокоенное, с рассказом

о мускулах, которые он себе набил, работая резчиком по дереву при постройке Гетеанума.

Я думал, что, наконец, он счастлив.

***

В тот вечер, когда в Москве, получилось по телефону известие об убийстве

Распутина, Гершензон повел меня к Н. А. Бердяеву. Там обсуждались события. Там, после

долгой разлуки, я впервые увидел Белого. Он был без жены, которую оставил в Дорнахе.

С первого взгляда я понял, что ни о каком его успокоении нечего говорить. Физически

огрубелый, с мозолистыми руками, он был в состоянии крайнего возбуждения. Говорил

мало, но глаза, ставшие из синих бледно голубыми, то бегали, то останавливались в

каком-то ужасе. Облысевшее темя с пучками полуседых волос казалось мне медным

шаром, который заряжен миллионами вольт электричества. Потом он приходил ко мне —

рассказывать о каких-то шпионах, провокаторах, темных личностях, преследовавших его

и в Дорнахе, и во время переезда в Россию. За ним подглядывали, его выслеживали, его

хотели сгубить в прямом смысле и еще в каких-то смыслах иных.

Эта тема, в сущности граничащая с манией преследования, была ему всегда близка.

По моему глубокому убеждению, возникла она еще в детстве, когда казалось ему, что

какие - то темные силы хотят его погубить, толкая на преступление против отца.

Чудовища, которые были и подстрекателями, и Эринниями потенциальнаго отце-

убийства, Белый на самом деле носил в себе, но инстинкт самосохранения заставил его