Некрополь

В тот вечер, 26 февраля, он был печальнее, чем когда - либо. Говорил много о себе,

как - будто с самим собою, смотря вглубь себя, очень сдержанно, порою — полунамеками,

смутно, спутано, но за его словами ощущалась суровая, терпковая правдивость. Казалось,

он видит мир и себя самого в трагической обнаженности и простоте. Правдивость и

простота навсегда и остались во мне связаны с воспоминанием о Блоке.

***

Гумилев слишком хорошо разбирался в поэтическом мастерстве, чтобы не ценить

Блока вовсе. Но это не мешало ему не любить Блока лично. Не знаю, каковы были их

отношения прежде того, но, приехав в Петербург, я застал обоюдную вражду. Не думаю,

чтобы ее причины были мелочные, хотя Гумилев, очень считавшийся с тем, кто какое

место занимает в поэтической иерархии, мог завидовать Блоку. Вероятно, что дело тут

было в более серьезных расхождениях. Враждебны были миросозерцания, резко

противоположны литературные задачи. Главное в поэзии Блока, ее "сокрытый двигатель"

и ее душевно - духовный смысл, должны были быть Гумилеву чужды. Для Гумилева в

Блоке с особою ясностью должны были проступать враждебный и не совсем понятные

ему стороны символизма. Не даром манифесты акмеистов были направлены прежде всего

против Блока и Белого. Блока же в Гумилеве должна была задевать "пустоватость",

"ненужность", "внешность". Впрочем, с поэзией Гумилева, если бы дело все только в ней

заключалось, Блок, вероятно, примирился бы, мог бы, во всяком случае, отнестись к ней с

большей терпимостью. Но были тут два осложняющих обстоятельства. На ученика —

Гумилева — обрушивалась накоплявшаяся годами вражда к учителю — Брюсову, вражда

тем боле острая, что она возникла на развалинах бывшей любви. Акмеизм и все то, что

позднее называли "гумилевщиной" казались Блоку разложением "брюсовщины". Во-

вторых — Гумилев был не одинок. С каждым годом увеличивалось его влияние на

литературную молодежь, и это влияние Блок считал духовно и поэтически пагубным.

В начале 1921 года вражда пробилась наружу. Чтобы попутно коснуться еще

некоторых происшествий, я начну несколько издалека. Еще года за четыре до войны, в

Петербурге возникло поэтическое сообщество, получившее название "Цех Поэтов". В нем

участвовали Блок, Сергей Городецкий, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Николай

Клюев, Гумилев и даже Алексей Толстой, в ту пору еще писавший стихи. Из молодежи —

О. Мандельштам, Георгий Нарбут и Анна Ахматова, тогдашняя жена Гумилева.

Первоначально объединение было в литературном смысле беспартийно. Потом завладели

им акмеисты, а несочувствующие акмеизму, в том числе Блок, постепенно отпали. В

эпоху войны и военного коммунизма акмеизм кончился, "Цех" заглох. В начале 1921 г.

Гумилев вздумал его воскресить и пригласил меня в нем участвовать. Я спросил, будет -

ли это первый "Цех", т. е. беспартийный, или второй, акмеистский. Гумилев ответил, что

первый, и я согласился. Как раз в тот вечер должно было состояться собрание, уже второе

по счету. Я жил тогда в "Доме Искусств", много хворал и почти никого не видел. Перед

собранием я зашел к соседу своему, Мандельштаму, и спросил его, почему до сих пор он

мне ничего не сказал о возобновлении "Цеха". Мандельштам засмеялся:

— Да потому, что и нет никакого "Цеха". Блок, Сологуб и Ахматова отказались.

Гумилеву только бы председательствовать. Он же любит играть в солдатики. А вы

попались. Там нет никого, кроме гумилят.

— Позвольте, а сами-то вы что же делаете в таком "Цехе" ? — спросил я с досадой.

Мандельштам сделал очень серьезное лицо:

— Я там пью чай с конфетами. В собрании, кроме Гумилева и Мандельштама, я

застал еще пять человек. Читали стихи, разбирали их. "Цех" показался мне бесполезным,

но и безвредным. Но на третьем собрании меня ждал неприятный сюрприз. Происходило

вступление нового члена — молодого стихотворца Нельдихена. Неофит читал свои стихи.

В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны:

той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот

"я", от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и

законченного дурака, при том — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно

самодовольного. Нельдихен читал :

Женщины, двухсполовинойаршинные куклы,

Хохочущие, бугристотелые,

Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые.

Носящие всевозможные распашонки и матовые

висюльки - серьги,

Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие

хозяйки —

О, как волнуют меня такие женщины!

По улицам всюду ходят пары,

У всех есть жены и любовницы,

А у меня нет подходящих ;

Я совсем не какой-нибудь урод,

Когда я полнею, я даже бываю лицом похож

на Байрона...

Дальше рассказывалось, что нашлась все-таки какая-то Женька или Сонька,

которой он подарил карманный фонарик, но она стала ему изменять с бухгалтером, и он,

чтобы отплатить, украл у нее фонарик, когда ее не было дома.