Некрополь

правил; он вел полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял,

мирил и ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя

капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой бдительностью. К

властвованию, кроме природной склонности, толкало его и сознание ответственности за

судьбу судна. Иногда экипаж начинал бунтовать. Брюсов смирял его властным окриком,

— но иной раз принужден был идти на уступки "конституционного" характера. Затем,

путем интриг внутри своего "парламента", умел его развалить и парализовать. От этого

его самодержавие только укреплялось.

Чувство равенства было Брюсову совершенно чуждо. Возможно, впрочем, что тут

влияла и мещанская среда, из которой вышел Брюсов.

Мещанин не в пример легче гнет спину, чем, например, аристократ или рабочий. За

то и желание при случае унизить другого обуревает счастливого мещанина сильнее, чем

рабочего или аристократа. ,,Всяк сверчок знай свой шесток", ,,чин чина почитай": эти

идеи заносились Брюсовым в литературные отношения прямо с Цветного бульвара.

Брюсов умел или командовать, или подчиняться. Проявить независимость — означало раз

навсегда приобрести врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за

оценкой и одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит.

Пример — Марина Цветаева. Стоило возникнуть дружескому издательству или журналу,

в котором главное руководство принадлежало не Брюсову, — тотчас издавался декрет о

воспрещении сотрудникам "Скорпиона" участвовать в этом издательстве или журнале.

Так, последовательно воспрещалось участие в "Грифе", потом в "Искусстве", в

"Перевале".

Власть нуждается в декорациях. Она же родит прислужничество. Брюсов старался

окружить себя раболепством — и, увы, находил подходящих людей. Его появления всегда

были обставлены театрально. В ответ на приглашение он не отвечал ни да, ни нет,

предоставляя ждать и надеяться. В назначенный час его не бывало. Затем начинали

появляться лица свиты. Я хорошо помню, как однажды, в 1905 г., в одном "литературном"

доме хозяева и гости часа полтора шепотом гадали: придет или нет?

Каждого новоприбывшего спрашивали :

— Вы не знаете, будет Валерий Яковлевич?

— Я видел его вчера. Он сказал, что будет.

— А мне он сегодня утром сказал, что занят.

— А мне он сегодня в четыре сказал, что будет.

— Я его видел в пять. Он не будет.

И каждый старался показать, что ему намерения Брюсова известнее, чем другим,

потому что он стоит ближе к Брюсову.

Наконец, Брюсов являлся. Никто с ним первый не заговаривал: ему отвечали, если

он сам обращался.

Его уходы были так же таинственны: он исчезал внезапно. Известен случай, когда

перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, оставив присутствующих во

мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в квартире не было. На другой день Андрей

Белый получил стихи:

"Бальдеру — Локи":

Но последний царь вселенной,

Сумрак, сумрак — за меня!

***

У него была примечательная манера подавать руку. Она производила странное

действие. Брюсов протягивал человеку руку. Тот протягивал свою. В ту секунду, когда

руки должны были соприкоснуться, Брюсов стремительно отдергивал свою назад, собирал

пальцы в кулак и кулак прижимал к правому плечу, а сам, чуть-чуть скаля зубы, впивался

глазами в повисшую в воздухе руку знакомого. Затем рука Брюсова так же стремительно

опускалась и хватала протянутую руку. Пожатие совершалось, но происшедшая заминка,

сама по себе мгновенная, вызывала длительное чувство неловкости. Человеку все

казалось, что он как-то не вовремя сунулся со своей рукой. Я заметил, что этим странным

приемом Брюсов пользовался только на первых порах знакомства и особенно часто

применял его, знакомясь с начинающими стихотворцами, с заезжими провинциалами, с

новичками в литературе и в литературных кругах.

Вообще, в нем как-то сочеталась изысканная вежливость (впрочем, формальная) с

любовью к одергиванию, обуздыванию, запугиванию. Те, кому это не нравилось,

отходили в сторону. Другие охотно составляли послушную свиту, которой Брюсов не

гнушался пользоваться для укрепления влияния, власти и обаяния. Доходили до

анекдотическаго раболепства. Однажды, приблизительно в 1909 году, я сидел в кафэ на

Тверском бульваре с А. И. Тиняковым, писавшим посредственные стихи под псевдонимом

"Одинокий". Собеседник мой, слегка пьяный, произнес длинную речь, в конце которой

воскликнул буквально так:

— Мне, Владислав Фелицианович, на Господа Бога — тьфу! (Тут он отнюдь не

символически плюнул в зеленый квадрат цветного окна).

— Был бы только Валерий Яковлевич, ему же слава, честь и поклонение!

Гумилев мне рассказывал, как тот же Тиняков, сидя с ним в Петербурге на

"поплавке" и глядя на Неву, вскричал в порыве священного ясновидения:

— Смотрите, смотрите! Валерий Яковлевич шествует с того берега по водам!

***