Некто Финкельмайер

Ну, коль посвящать… Начать надо с того, что меня не любят печатать. Нет такого поэта в русской поэзии — Арон Финкельмайер. Тиснули его стихи однажды в молодежном альманахе, однажды в толстом журнале, но это было случайно. Когда Мэтр волновался и с придыханием говорил: «Ты поэт, мой мальчик!» — или, представляя меня какому-нибудь литератору, провозглашал: «Поэт Арон Финкельмайер!» — я всю эту выспренность слушал так же, как радиодиктора, сообщавшего, что тенор, который сейчас запоет любовное ариозо, будет петь его в качестве Лауреата Сталинской Премии и Народного Артиста Республики. Да и вообще я вовсе не был уверен, что мне надо петь публично, а главное, что я действительно красиво пою. Плохие стихи сочинять я умел — за моей душой оставалось армейское творчество А. Ефимова; а вот хороши ли мои остальные стихи, я не мог судить, да и не хотел. Я работал, я жил, как все —ну, а эта интимная подробность моей частной жизни — сочинительство, — так мало ли кто мучается изжогой или от тесного ботинка, — никто же не кричит об этом каждому встречному!

Мэтр много переводил. Иногда у него скапливалось столько заказов, что он не успевал и предлагал кое-что мне. Обычно это бывали кавказские или среднеазиатские стихи с уже готовым подстрочным текстом. Я легко сводил эти строчки в размер, легко обставлял их рифмами, но обычно получалось, что от себя я вносил в перевод слишком мало, и это не годилось. Надо было стихи — большей частью убогие — «возвышать». Я не умел возвышать чужое, а Мэтр умел хорошо. Он подправлял тут, там, и, действительно, стихотворение неожиданным образом изменялось, и авторы потом звонили Мэтру и даже, рассуждая в печати о проблемах перевода, с наивным восторгом признавались, что русский вариант стихов даже лучше, чем оригинал, что теперь стихи получили новую жизнь и обрели высокую честь влиться скромным горным ручейком в необъятный океан русской поэзии.

Как-то Мэтр не то плохо себя чувствовал, не то просто хандрил, — я взял переводы и занес их в редакцию. Сидела там дама — редакторша. «Да, да, говорит, он звонил. Он сказал, что вы ему помогаете, — вы тоже пишущий?» Ну, говорю, с кем не случается, но я работаю, хожу на службу, времени нет заниматься этим всерьез. Дама оказалась любопытная. «А где вы работаете?» Ну, я не стал ей подробно говорить о своих взаимоотношениях с крабами, креветками и мускулом морского гребешка. Я ей туманно стал плести про частые разъезды на Дальний Север и на Дальний Восток. «Вот и привезите к нам оттуда поэта. Хорошо, чтобы он оказался оленеводом, рыбаком — что-нибудь поэкзотичнее. И с экзотическим происхождением, — прямо из яранги. Удэгейца или эвенка». Я вежливо улыбнулся на весь этот юмор и, помнится, спросил, не стоит ли мне самому вернуться алеутом? Но она на мой юмор почему-то не прореагировала. Наоборот, она подтвердила, что говорит совершенно серьезно. «Представляете, сказала она, если вам удастся открыть нацпоэта!» Мэтр мой рассказ о визите к редакторше неожиданно тоже воспринял всерьез. «Куда ты едешь? К сибирскому побережью? Вот и найди там местного Гомера»:

Местный Гомер дожидался меня у лавки Сибохоткоопторга. Я страшно мерз и подошел к ней, чтобы подкупить себе пару носков. На дверях лавки висел замок. У крыльца стоял человек, глядел в землю, раскачивался и ударялся спиной о перила. Он был пьян и заунывно пел. Человек заметил меня не сразу, а заметив, перестал петь.

— Здравствуй, — сказал он. — Спирт?

В тех краях, как известно, сухой закон, но спиртом люди торгуют вовсю.

— Здравствуй. Не торгую, нет спирта.

— Сигарета?

Сигареты у меня были. Дал ему пачку, и она исчезла среди его меховых одежд.

— Пойдем в столовая. Не пришел продавец. Тепло в столовая.

Погреться я был не прочь, мы сели в углу у печки, и там мой новый знакомый совсем размяк.

— О чем ты пел? — спросил я его.

— Как можно такое сказать? — искренне удивился он моему вопросу. — Когда не стал петь, стал говорить. Нельзя сказать, что пел.

Это были прекрасные слова, и я умилился. В сущности, он прочитал мне одну из лучших лекций о поэзии, какую я когда-либо слышал. Я понял, что передо мной настоящий поэт.

— Ну, спой второй раз то, что ты пел, — попросил я его.

Он удивился еще больше и сказал наставительно, даже с некоторым укором:

— Нельзя второй раз. Песня уходит. Другая песня приходит.

Я готов был его обнять.

— Ты правду говоришь, — сказал я ему. — Так спой же мне ту песню, которая еще не приходила.

Он прикрыл свои узкие глаза, начал раскачиваться и запел. Хочешь послушать, как он пел?

…Финкельмайер опустил очи долу и, качнувшись на своем стуле, что-то затянул — затянул скрипуче, на однообразных высоких нотах, и Никольский вдруг явственно услышал голос Манакина.

— Ай'н пр'иге,

О-о-о'-а!

Ай'н пр'иге'.. —

выводил Финкельмайер, и от этих тоскливых звуков по коже скребся холодок и становилось неуютно.