Некуда

– Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько людей станут в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.

– Вы, тетя, на нее нападаете, право.

– Что мне, мой друг, нападать-то! Она мне не враг, а своя, родная. Мне вовсе не приятно, как о ней пустые-то языки благовестят.

– Вы же сами не хвалите ее мужа.

– Так что ж! не хвалю, точно не хвалю. Ну, так и резон молодой бабочке сделаться городскою притчею?

– Да если он дурной человек, тетя?

– Ну, какой есть, – сама выбрала.

– Можно ошибиться.

– Очень можно. Но из одной-то ошибки в другую лезть не следует; а у нас-то это, к несчастию, всегда так и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.

– Да в чем же ее ошибки, за которые все так строго ее осуждают?

– В чем? А вот в слабоязычии, в болтовне, в неумении скрыть от света своего горя и во всяком отсутствии желания помочь ему, исправить свою жизнь, сделать ее сносною и себе, и мужу.

– Это не так легко, я думаю.

– И не так уж очень трудно. Брыкаться не надо. Брыканьем ничему не поможешь, только ноги себе же отобьешь.

– Извините, тетя; вы, мне кажется, оправдываете семейный деспотизм.

– В иных случаях, да, оправдываю.

– В каких же это, тетя, случаях?

– Например, во всех тех случаях, где он хранит слабых и неопытных членов семьи от заблуждений и ошибок.

Девушка немного покраснела и сказала:

– Значит, вы оправдываете рабство женщины?

– Из чего же это значит?

– Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа тому назад заметили, что муж моей сестры не умеет держать ее в руках.

– Ну так что ж такое?

– Это значит оправдывать рабство женщины в семье.

У Лизы раздувались ноздри, и она беспрерывно откидывала за уши постоянно разбегавшиеся кудри.

– Нет, милая, это значит ни более ни менее как признавать необходимость в семье одного авторитета.

– Ну да. Признавать законность воли одного над стремлениями других! Что ж это, не деспотизм разве?

– Ничуть не деспотизм.

– А что же? Что же это такое? Я должна жить как мне прикажут?

– Отчего же не так, как тебе присоветуют?

– Да, если это дружеский совет равного лица, а не приказание, как вы называете, авторитета.

– Слушайся совета, так он не перейдет в приказание.

– А если перейдет?

– Ну, ты же будешь виновата. Значит, не умела держать себя.

– Этак у вас всегда сильный прав: равенства, значит, нет.

– Равенства нет.

– И это вам нравится?

– Это нравится, верно, природе. Спроси ее, зачем один умнее другого, зачем один полезнее другого обществу.

– Природа глупа.

– Ну, какая есть.

– Гм! Это ужасно.

– Что это ужасно?

– Повиноваться, и только повиноваться!

– Нет, не только: можно и жить, и любить, и делать других счастливыми.

– Все повинуясь?

– Повинуясь, – повинуясь разуму.

– Своему – да; я это понимаю.

– Или другому, если этот разум яснее твоего, опытнее твоего и имеет все основания желать твоего блага.

– А если нет?

– Тогда повелевай им сама.

– Господи! Как странно вы смотрите, тетя, на жизнь. Или будь деспотом, или рабом. Приказывай или повинуйся. Муж глава, значит, как это читается.

– В большинстве случаев.

– И не выходи из его воли?

– Да. Если эта воля разумна, не выходи из нее. Иначе: не станешь признавать над собой одной воли, одного голоса, придется узнать их над собою несколько, и далеко не столь искренних и честных.

– Извините, тетя, что я скажу вам?

– Пожалуйста.

Лиза немного задумалась и, закрасневшись, сказала:

– Вы отстали от современного образа мыслей.

Выслушав это замечание, игуменья спокойно собрала со стола несколько крошечек белого хлеба и, ссыпав их в полоскательную чашку, спросила:

– А ты к чему пристала, глядя на свет сквозь закрашенные стекла института?

– Мы читали, мы говорили тоже, не беспокойтесь.

– Нет: не могу не беспокоиться, потому что вижу в твоей головке все эти бредни-то новые. Я тоже ведь говорю с людьми-то, и вряд ли так уж очень отстала, что и судить не имею права. Я только не пристала к вралям и не рассталась со смыслом. Я знаю эти, как ты называешь, взгляды-то. Двух лет еще нет, как ее братец вот тут же, на этом самом месте, все развивал мне ваши идеи новые. Все вздор какой-то! Не поймешь ничего. – Приехал Ипполит из университета, – обратилась она к Гловацкой, – ну и зашел ко мне. Вижу, мальчик, совсем еще мальчик – восемнадцать лет ведь всего. А ломается, кривляется. Пушкина на первых же шагах обругал, отца раскритиковал: «зачем, зачем, говорит, анахоретом живет?» – «Для тебя же с сестрой, говорю, батюшка так живет». – «От науки отстал», говорит. – Ну, глуп отец, одним словом, а он умен; тут же при мне и при двух сестрах, очень почтенных женщинах, монастыри обругал, назвал нас устрицами, приросшими к своим раковинам. Бог знает, что такое? Школы хорошей нет этому мальчику.

– Что ж, он ведь, может быть, говорил правду? – заметила Лиза.

– Правду, говоришь, говорил?

– Да.

Тетка немножко насупилась.

– И правду надо знать как говорить.

– Вы же сами говорите всем правду.