Нелюдь

– Но дело не в логике, – продолжал ван Эрлик. – Ваша империя простила бы харитам все. Способность менять облик. Способность стать туннельным микроскопом вместо того, чтобы создать туннельный микроскоп. Чужую логику. Иную мораль. Она не могла простить тех социальных последствий, которые возникают из способа познания мира путем изменения себя, вместо использования орудий. Ведь когда человек берет палку и убивает ей буйвола, – это может быть чужая палка и чужой буйвол. Буйвол – это то, что можно отнять. Палка – это то, чем можно отнять. Человеческая цивилизация основана на соперничестве. Война встроена в нее, как главная движущая сила. Успеть – раньше. Понять – больше. Схватить – все. А что может харит отнять у другого харита? Кусок тела? Молекулы, из которых идет холодный синтез? Если хариту чего-то не хватает, – ну, скажем, он хочет узнать состав верхних слоев атмосферы и ему не хватает массы тела, чтобы создать органы, позволяющие ее почувствовать, – то у него есть единственный способ это сделать. Объединиться с другим харитом. Хариты жили в Раю. Если познание – это проклятие, то хариты получили разум и сохранили Рай. Вот этого ваша империя не могла простить моему миру. И в этом смысле она была права. Ваш император может потерпеть все. Чиновников, которые воруют и обманывают. Даже чиновников, которые воюют между собой. Обман. Ложь. Похоть. Жажду успеха. Они не разрушают общество людей. Они его скрепляют. Но вот общество без обмана. Без похоти. Без лжи – империя потерпеть не могла. Мы были несовместимы. Люди, воспитанные на Харите, и люди, воспитанные Службой Опеки. Дело не в том, что хариты жили в Раю. А в том, что люди менялись, попав в Рай.

«А ты не думаешь, что они промывали вам мозги? Что они делали то же, что Плащ?», – хотел спросить Чеслав, но передумал. Неведомый чужак отдал ван Эрлику свое тело, чтобы тот мог жить. И Чеслав не думал, что это был неудачный эксперимент. У харитов не бывало неудачных экспериментов. Они не были готовы убивать, даже тогда, когда на их мир напали. Но они готовы были любой ценой спасти тех, кто умирал за них. Но ван Эрлик как будто услышал невысказанный вопрос.

– Это… это не было нарочно, – сказал ван Эрлик, – просто… они были рядом. Были старшие… и были хариты…

Это как воздух. Ты вкалываешь на космолете с плохой регенерацией; ты дышишь чужим потом и чужой мочой, пьешь безвкусную воду. Ты не замечаешь запаха, только часто кашляешь. А потом ты попадаешь в горы, и вдруг понимаешь, что воздух может быть другим. И кашлять перестаешь.

– Судя по твоему разговору с принцем Севиром, – жестко сказал Чеслав, – он научился кашлять.

Ван Эрлик молчал, закрыв глаза. Лицо его было серым. Эйрик ван Эрлик жил как человек, и только умирал как нелюдь.

– Я поступил в Высшую Школу Опеки в четырнадцать, – сказал Чеслав, – на два года раньше срока. В этом году мы сдавали курс выживания. Нас забросили в пустыню, разбив на пятерки. Мы должны были пройти сто километров в полном вооружении, но с отключенным усилением. Потом мы должны были найти цель и атаковать ее. Там ждали старшекурсники. Они хорошо отдохнули, и мы должны были драться с ними. Тот, кто не выдержал десяти минут схватки с четырьми старшекурсниками, подлежал отчислению. А после этой схватки надо было забраться в командный пункт и снять коды. Тот, кто это сделал, становился первым. Когда мы шли через пустыню, мой товарищ подвернул ногу. Мне советовали его бросить, но я поволок его на себе. Я выдержал схватку и залез в командный пункт. А потом я получил от него по лбу. Первым стал он, за смекалку. Он, кстати, не подворачивал ноги. Он съэкономил много сил в марше через пустыню.

Чеслав помолчал и внезапно вытащил из грудного кармашка пучок смятых проводов. Это был обычный нейроплеер – дешевенькая модель, ничего из того, что вызывает привыкание одной уже глубиной и изощренностью видений.

– Но по совокупности баллов я все равно попал отличники. И нас повезли во Дворец. Нас принимали в Зале Всех Миров. Я не спал всю ночь перед приемом. Выгладил форму. Щеточкой чистил сапоги. Это было как сказка. Император среди нас… Он пил с нами со всеми, наверное, у него был какой-то молекулярный поглотитель в стакане, нас же было восемьсот человек. Я был готов умереть за него. За Империю. За человечество. Это было самое мое прекрасное воспоминание в жизни. Я пошел к нейродилеру, законному, разумеется. Заказал ему сон о Большом Приеме. Два месяца я видел его каждую ночь, когда спал. Не осмелился взять его, когда улетал с тобой.

Чеслав оглянулся на шорох разошедшейся двери. У створе молча стояли двое медтехов в салатовых комбинезонах. Потом они расступились, и мимо прошел третий, в боевом «хамелеоне» с отключенным камуфляжным режимом. В руках у него болтался силовой поводок.

– Вставай, – приказал он пленнику.

Ван Эрлик не пошевелился. «Хамелеон» сорвал с него простыню, накинул поводок на шею и деловито воткнул окончания свисающих с него проводов в браслет на руке пленника, снабженный специальными аппертюрами для мономолекулярных игл.