Немой Онегин. Части 1-17

Я живу в полном одиночестве: у меня буквально нет другого общества, кроме старушки няни и моей трагедии; последняя подвигается, и я доволен этим. Сочиняя её, я стал размышлять над трагедией вообще. Это, может быть, наименее правильно понимаемый род поэзии. И классики и романтики основывали свои правила на правдоподобии, а между тем именно оно-то и исключается самой природой

драматического произведения. Не говоря уже о времени и проч., какое, к чёрту, может быть правдоподобие в зале, разделённой на две половины, в одной из коих помещается две тысячи человек, будто бы невидимых для тех, кто находится на подмостках. Вспомните древних: их трагические маски, их двойные роли, — всё это не есть ли условное неправдоподобие? Истинные гении трагедии никогда

не заботились о правдоподобии.

Читайте Шекспира, он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринуждённостью, как в жизни, ибо уверен, что в надлежащую минуту и при надлежащих обстоятельствах он найдёт для него язык, соответствующий его характеру.

Вы спросите меня: а ваша трагедия — трагедия характеров или нравов? Я избрал наиболее лёгкий род, но попытался

соединить и то и другое. Я пишу и размышляю. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить. (Je sens que mon âme s’est tout-à-fait dévelopée, je puis créer. — фр.)

Там, в 1825-м, в ссылке — «я могу творить» — это не после четырёх глав «Онегина», а после «Бориса»! «Творить» — это не «сочинять»; он осознал, на какую высоту поднялся. Прежним он уже не будет. Вернётся к удовольствиям, разгулу, но память о вершине, ощущение своего могущества навсегда останется с ним.

В суету городов и в потоки машин

Возвращаемся мы — просто некуда деться!

И спускаемся вниз с покорённых вершин,

Оставляя

в горах, оставляя в горах своё сердце.

фото: Алексей Меринов

Часть ХI

ХХIХ. ХХХ. ХХХI. ХХХII

...................................................................................................

............................................................................................................

Часть ХII

ХХХIII. Начало романа

Вперёд, вперёд! Пора начинать!

Хотя в пропущенных главах осталось так много интересного, что просто жалко бросить. Например, в ХХХ главе вы бы прочитали про «Татьяна русская душою», а это удивительное и вместе с тем загадочное место. И не потому, что читатель не может понять, а потому, что оно выглядит столь простым, что кажется, будто и понимать там нечего.

— Пора начинать?! Разве всё ещё не...

— Да. Прежде были лишь присказки. А теперь серьёзно.

В самом-самом начале романа,

Летя в пыли на почтовых,

мелькнул и скрылся молодой повеса, цинично думающий про родного дядю. Он мчит на почтовой тройке к старику, чтобы (ради наследства)

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

«Когда же чёрт возьмёт тебя!»

Это наш шер ами Евгений, который умён и очень мил. И как-то не хочется думать, что он покинул столицу и отправился в глушь делать там в точности то самое, чем занимается совершенная стерва княжна Катиш. У постели умирающего дяди (графа Безухова) она, племянница Катиш, сидит и день и ночь, не отходя ни шагу прочь, печально поднося лекарство, думая «когда же чёрт возьмёт тебя?!» и не подпуская Пьера.

Вообще-то внезапная любовь к богатому умирающему родственнику — такая банальность, такая пошлость, трюизм...