Немой Онегин

Реальные бытовые нормы поведения русской дворянской барышни начала XIX в., — пишет Лотман, — делали такой поступок немыслимым: и то, что она вступает без ведома матери в переписку с почти неизвестным ей человеком, и то, что она первая признаётся ему в любви, делало её поступок находящимся по ту сторону всех норм приличия. Если бы Онегин разгласил тайну получения им письма, репутация Татьяны пострадала бы неисправимо.

По ту сторону всех норм приличия! — отлично сказано. Да, русская дворянка в начале ХIХ века так поступить не могла. Зато так поступали героини французских романов — без конца писали пылкие, страстные письма. А Таня целый день одна сидела с книжкой у окна — читала, читала, читала.

Ей рано нравились романы;Они ей заменяли всё;Она влюблялася в обманыИ Ричардсона и Руссо.

Её гнали погулять, но и в лес она тащила книжку.

Воображаясь героинейСвоих возлюбленных творцов,Кларисой, Юлией, Дельфиной,

Татьяна в тишине лесовОдна с опасной книгой бродит…

Опасная книга? Да, романы могут быть смертельной отравой для юного сердца. Пушкин хоть и иронизирует, но не сомневается в этом ничуть; сам очень рано был отравлен.

Нас пыл сердечный рано мучитИ говорит ШатобрианЛюбви нас не природа учитА первый пакостный роман —

(Строфа IX Первой главы осталась в рукописи, при публикации Пушкин её изъял, обозначил точками.)

Это признание не Онегин делает, а Пушкин. И себя он не исключает; напротив: «нас» тут означает «нас всех, в том числе и меня». Могла ли Татьяна избежать такого чтения? В точности сказать нельзя, но отец не контролировал дочкин выбор книг. Он

Их почитал пустой игрушкой,И не заботился о том,

Какой у дочки тайный томДремал до утра под подушкой.

А уж когда в глуши забытого селенья на один вечер показался Онегин…

…Теперь с каким она вниманьемЧитает сладостный роман,С каким живым очарованьемПьёт обольстительный обман!Вздыхает, и себе присвояЧужой восторг, чужую грусть,В забвеньи шепчет наизусть

Письмо для милого героя…

Татьяна начиталась и вообразила себя какой-нибудь Дельфиной. Дон Кихот, начитавшись, превратился в сказочного рыцаря, победителя великанов; Том Сойер — в освободителя рабов. И заметьте: не только в воображении! Они и в жизни, в быту начинали вести себя соответственно, почему и казались окружающим совершенно сумасшедшими.

Когда она, сгорая, страдая и не в силах уснуть, садится за письмо, то сперва ещё что-то помнит о приличиях. С этого и начинает:

Я к вам пишу — чего же боле?Что я могу ещё сказать?Теперь, я знаю, в вашей волеМеня презреньем наказать.

Потом её уносит совершенно, бросает то в небеса, то в ад. «Кто ты — мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?» — то есть, простите, дьявол.

Она очень стеснительная. Пушкин пишет: дика, боязлива. Даже во сне (где человека иногда посещают очень откровенные соблазны), во сне, когда её видит только медведь, Татьяна «одежды край поднять стыдится». А тут, в письме:

Ты в сновиденьях мне являлся,Незримый, ты мне был уж мил,

Твой чудный взгляд меня томил,В душе твой голос раздавалсяТы чуть вошёл, я вмиг узнала,Вся обомлела, запылала…

Обомлела, запылала — вдумайтесь: это жутко откровенно. Она буквально безумно влюблена, до потери сознания. Себя не помня, она смешно перескакивает с обязательного «вы» на непозволительное «ты» и обратно на «вы»: «к вам пишу… в вашей воле… ты являлся… ты вошёл». Вот ещё:

Зачем вы посетили нас?Но говорят, вы нелюдим.То воля неба: я твоя…Судьбу моюОтныне я тебе вручаю,Я жду тебя!..Но мне порукой ваша честь…