Немой Онегин

Хорошо, если это «Три мушкетёра» — там много говорят и почти не думают (некогда); да и что там думать — прыгать надо (из окна), скакать надо, драться, пить, плыть… «Три мушкетёра» — это раздолье для театра и кино — энергичные диалоги и невероятные приключения (английский премьер-министр в спальне французской королевы! Боже мой!).

В «Онегине» диалогов мало, приключений вовсе нет (разве что короткая дуэль), зато думают там очень много.

И самое плохое — там не только персонажи думают, которые на худой конец могли бы думать вслух («монолог» называется). Больше всех там мыслей у того, кого среди театральных действующих лиц нету, — у Пушкина.

Кому ж он будет их высказывать? Татьяне? Евгению? — но в романе Автор с ними не разговаривает. Публике? — пусть выйдет на авансцену с лекцией; остальные персонажи будут, значит, на это время замирать, умирать?

Среди персонажей, вымышленных Пушкиным, будет бродить Пушкин, вымышленный режиссёром. Несоизмеримость разорвёт спектакль в клочья.

Пушкин говорит в романе: «Онегин добрый мой приятель», но появись приятели на сцене вместе… Либо поднимать Онегина до Пушкина (что невозможно); либо опускать Пушкина до Онегина (что проще, но не будет прощено); либо они не могут быть приятелями — кочка и Эверест.

А может, мысли Пушкина раздать персонажам? — Но он же гений; он умнее их настолько, что его мысли им не по росту. Либо они должны резко поумнеть на время произнесения пушкинской мудрости, а потом (вернувшись к «своим» словам) поглупеть обратно. Либо Пушкина надо снизить и укоротить. Укротить. Иначе порвёт.

Выручило блестящее решение. Туминас не стал Пушкина вставлять. На сцене два Онегина: молодой и старый. Молодой почти не говорит. Старый говорит много. Старый Онегин поумнел (задним умом все крепки), смягчился (укатали сивку крутые горки) и вспоминает свои безобразия (они когда-то казались ему остроумными забавами): «Как я ошибся! Как наказан!» Его змия воспоминаний, его раскаянье грызёт… Этот старик и начинает спектакль:

Кто жил и мыслил, тот не можетВ душе не презирать людей;Кто чувствовал, того тревожитПризрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,Того змия воспоминаний,Того раскаянье грызёт…

Старому Онегину в самый раз эти мысли 23-летнего Пушкина.

И Ленский постарел. Улыбаясь, он глядит на себя молодого (Ленских тоже двое) и вспоминает себя сочувственно, но и с иронией:

Поклонник Канта и поэт!

Да, он умер молодым; Онегин убил его, так случилось. Но, простите, душа ведь бессмертна, и что ей мешает выйти на сцену в ХХI веке и вспомнить молодость (подумаешь — всего-то 200 лет прошло).

Раздвоение персонажа — абсолютно искусственный приём — создаёт богатые возможности даже для реализма. Когда в киноромане «Однажды в Америке» мы видим героев то 12-летними, то 40-летними, — мы же не возмущаемся, что одного героя играют двое: Скотт Тайлер и Роберт Де Ниро, и старый Дэвид вспоминает себя-мальчишку. А в фильме «Петля Времени» и того хлеще: молодой Джо (Джозеф Гордон-Левитт) и постаревший Джо (Брюс Уиллис) в кадре одновременно!

Раздвоение героя уничтожает ту неловкость, что больше ста лет не могли избежать постановщики «Онегина». Искусственное раздвоение преодолевает естественную фальшь, от которой, казалось, некуда деться.

Чайковский с оперой попал в эту ловушку фальши и не выбрался, не придумал как. Очень может быть, он вообще не видел этой ловушки и не заметил, как провалился к слонопотаму (потому что в некотором смысле опера «Евгений Онегин» — настоящий слонопотам или даже слоноужам).

Онегиных двое. Молодой — высокомерен, презрительно молчит, идеально прямая спина, безупречная стрижка, денди, джентльмен, аристократ, пижон. Старый — говорит. Да, о себе, но о себе молодом, о том, что было лет 50 назад. А ведь тогда он был другим человеком. Он легко позволял себе отвратительные непростительные вещи — по молодости, по глупости, в самоуверенном цинизме, из щегольства. Былое нельзя воротить, но печалиться есть о чём.

^{Молодой Онегин — Виктор Добронравов. Фото: Валерий Мясников}

^{Старый Онегин — Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников}

И с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю…

Он проклинает свои поступки, себя молодого, которого давно уж нет, пропал и след. Это «трепещу и проклинаю» он написал в 28, совсем молодым. Правда, не знал, что три четверти жизни уже позади. — Стоп! Стоп! Тут случайно и внезапно перепутались и совместились персонаж и его Автор. По меньшей мере это преждевременно, извините.

Кто жил и мыслил, тот не можетВ душе не презирать людей.