Немцы

Против него на верхних нарах сидел, сгорбившись, высокий красивый немец Ландхарт. Он вот так часами сидел неподвижно, ни с кем не разговаривая, не отвечая на вопросы соседей. Штребль знал, что Ландхарт — зять богатого решицкого фабриканта, и видел, как его провожала жена, красавица-румынка, с прелестной девочкой на руках. Ландхарт рыдал, прижимая к себе ребенка. Теперь Штребль не мог спокойно смотреть на сгорбленную, почти жалкую фигуру Ландкарта. Он предложил ему папиросу.

— Спасибо, не хочу, — отрывисто сказал Ландхарт.

— Что с вами? Вы, может быть, больны?

— Нет, я не болен, — ответил Ландхарт и, понизив голос до шепота, прибавил: — Меня грязь замучила, у меня нет больше чистого белья. — Ландхарт страдал, потому что был очень брезглив. Рядом с ним спал сапожник Шпайбауер, флегматичный белобрысый увалень, который не брился и не мылся уже много дней. Ландхарт все время жался к стенке, боясь случайно коснуться потного тела Шпайбауера. Его собственное белье все еще хранило запах одеколона и богатого семейного уюта. — И потом, меня кто-то кусает… Ой!

Он схватился за шею и вытащил из-за ворота какое-то насекомое.

— Что это такое? — спросил он с ужасом.

— Разрешите мне посмотреть, — вылез со своего места Бер. Водрузив на нос пенсне, он аккуратно двумя пальцами взял насекомое и положил на ладонь. — Как бывший учитель зоологии могу вам сказать: это Pediculus humanus corporis, то есть вошь бельевая. Известна с древнейших времен, является переносчиком сыпного тифа. В прошлую войну на одном пленном было насчитано три тысячи восемьсот таких вот вшей…

— Хватит вам! — оборвал его Штребль, хорошо знакомый с этой напастью еще по румынской армии. — Бросьте ее в печку что вы на нее любуетесь? Советую всем осмотреть свое белье, а то мы их здесь столько расплодим, что они нас съедят.

— Это точно, — подтвердил коренастый крепыш Раннер, — в наших казармах их хватало. Мы их даже не били, над огнем развесим…

— Ужас какой! — содрогнулась фрау Шереш. — Неужели в румынской армии было хуже, чем в этом вагоне, в котором раньше, наверное, перевозили коров?

— А вы думаете лучше? — отозвался Раннер. — Здесь по крайней мере в зубы никто не стучит, а там я по милости румынского капрала пять зубов потерял и заработал язву желудка.

Ландхарт все еще брезгливо тер шею. Теперь его страдания увеличились — ему казалось, что его все время кто-то кусает, и так как чесаться при женщинах он стеснялся, то мучился ужасно.

Штребля тоже смущало то обстоятельство, что в вагоне находилось несколько женщин, не пожелавших расставаться со своими мужьями, и раздеться было неудобно. Он был большим поклонником женского пола, но теперь их присутствие в вагоне ему уже не нравилось. Вообще, после того как Штреблю пришлось пробыть около двух месяцев в тесном соседстве с женщинами, симпатии его к ним заметно поубавились. Прямо под ним, на нижних нарах, помещались супруги Раннер. Они ругались между собой целый день.

— Чтоб ты издохла, проклятая! — чуть что шипел Раннер. — Я вытащил тебя из публичного дома, а ты помыкаешь мной, как последним идиотом!

— Бешеный козел! Лучше бы я осталась в публичном доме, чем ехать по твоей милости неизвестно куда! — визжала рыжеволосая Магда.

Их бесконечные перебранки в другое время были бы невыносимы, но сейчас, когда обитатели вагона изнывали от скуки, они служили даже некоторым развлечением. Только добродушный Бер качал головой:

— Неужели в таком горе, которое нас всех постигло, нельзя обойтись без ссор? Бог знает, может быть, мы все стоим на краю могилы.

«Хорошо, что я в прошлом году не женился», — уже не в первый раз подумал Штребль.

Чтобы хоть чем-то занять время, каждый пытался найти себе какое-нибудь занятие. Отставной обер-лейтенант Отто Бернард выменивал все подряд на румынские серебряные леи.

— Серебро есть серебро, — бормотал он. — Его будут ценить и в России.

Женщины без конца распускали старые шерстяные вещи и вязали из них новые, обмениваясь между собой цветными нитками. Художник Чундерлинк, с густой пепельной бородой, гадал дамам на картах. Он безбожно врал, но женщин это не смущало. В перерывах между гаданиями он что-нибудь продавал, менял, но неизменно уклонялся от дежурства, которое было установлено для всех обитателей вагона, за исключением женщин, и которое становилось для него тоже предметом торга.

— Готов дать двести-триста грамм колбасы тому, кто за меня подежурит, — обычно объявлял он.

Перед обедом дверь опять открыли. Поезд стоял на большой товарной станции. В дверь хлынул поток морозного воздуха, и все забились на нары.

В вагон поднялись начальник эшелона старший лейтенант Хромов и замполит Лаптев.

Хромова, высокого, плечистого, хмурого человека с отличной военной выправкой, немцы побаивались. Рядом с ним маленький, застенчивый Лаптев, несмотря на военную форму, вид имел почти штатский.

— Здравствуйте, — отрывисто бросил Хромов. — Больных нет? Проветривать надо вагон-то, проветривать!

Лаптев перевел.

— Больных нет, — ответил за всех Штребль. — Но просим господина лейтенанта отправить нас в баню: у нас появились насекомые.