Немцы

— Исполнилось, исполнилось… — упрямо повторил Лаптев и улыбнулся: — Хотя, правда, за последнее время у вас появились некоторые признаки молодости! — и, засмеявшись, легонько ткнул Ленделя в плечо. Тот густо покраснел.

Вернувшись к себе, Лендель упал на кровать и заплакал радостными, благодарными слезами. Потом долго сморкался в большой клетчатый носовой платок.

В конце октября сто двадцать немцев отправляли обратно в Румынию. В лагере стоял стон. Люди обнимали отъезжающих, рыдали, совали им письма для передачи родным, счастливчики радовались, громко прощались, пели, смеялись.

Чундерлинк очень рассчитывал попасть в число нетрудоспособных, которых отправляли теперь домой, но медицинская комиссия его не забраковала. Он толкался среди провожающих и со злорадством шептал:

— Напрасно они так радуются! Я слышал, что транспорт идет вовсе не в Румынию. Их повезут в Донбасс и заставят работать в шахтах…

— Ну и дурак же ты! — возмутился Штребль. — Зачем же в шахты погонят инвалидов и детей? Тогда бы уж повезли нас с тобой.

Штребль провожал Эрхарда, которому пятьдесят исполнилось в июле. Посматривая на шеренгу отъезжающих, Штребль презрительно сказал:

— Противно то, Ксандль, что среди этих «инвалидов» полно тех, кто не хотел работать и выменивал хлеб на табак, чтобы получить дистрофию. Я бы заставил их еще поработать вместо того, чтобы отправлять домой.

— Ну, мне-то не стыдно сесть в этот поезд, — заметил Эрхард. — Я, кажется, работал честно и не раскисал, хотя голова у меня совсем седая.

Свистнул паровоз. Обоим сделалось невыносимо тоскливо.

— Прощай, Руди, — Эрхард похлопал его по плечу. — Держись, будь счастлив. Береги Розу, — и, наклонившись к самому уху Штребля, прошептал: — Катарине моей скажи, чтобы не плакала, не моя вина, что она не едет сейчас домой. Если бы я был помоложе… А так все равно бы ничего не получилось… Да, и обязательно сходи на могилу Бера, — Эрхард замолчал, лицо его сделалось угрюмым. Он крепко стиснул руку Штребля.

Больше всех волновался Лендель. Когда Лаптев протянул ему руку для прощания, он заплакал и не смог выговорить ни слова.

— Ну, друзьями расстаемся, папаша Лендель? — улыбнулся Лаптев.

— Да, да… — пролепетал тот, держа руку Лаптева обеими руками.

— Глядите, я на вас надеюсь! — обратился Лаптев к отъезжающим. — Вы возвращаетесь в новую, дружественную нам Румынию. Хотелось бы, чтобы ваше слово о нас было правдивым, добрым словом. А если что не так было… — он развел руками.

— Спасибо вам, господин лейтенант! Мы вас никогда не забудем! — крикнул Лендель от двери вагона.

Поезд тронулся. Лейтенант Звонов, сопровождавший транспорт до границы, вскочил на подножку. Лаптев помахал рукой.

20

Надежды Генриха Ландхарта вернуться домой, в Румынию, рухнули окончательно. Врачебная комиссия не признала его ни больным, ни нетрудоспособным, хотя Ландхарта все время била лихорадка. Тот, кто видел этого человека год назад — очень красивого, несколько высокомерного, франтоватого мужчину, — теперь с трудом бы его узнал: это был сгорбленный, изможденный, грязный старик с угасшим взглядом и дергающимся лицом. Ландхарт все время голодал, не заработав за время пребывания в лагере ни одного талона, ни ста грамм добавочного хлеба, ни рубля.

Его выгнали с лесозаготовок вместе с другими немцами, «не желавшими работать», и Ландхарт поступил в распоряжение геологоразведочной партии. Он должен был долбить мерзлую землю и вытаскивать тяжелые бадьи из шахты. Все его существо восставало против этой грязной, «скотской» работы. И при первом же грубом окрике он вскипел.

— Я не будет работа! — решительно заявил он одному из маркшейдеров, бросил лопату и оттолкнул тачку.

— Тогда убирайся отсюдова к …! — ответил тот.

Это случилось в самом начале лета, когда командиром батальона был еще Хромов. По его распоряжению Ландхарта посадили в карцер на сутки, но он вышел оттуда не столько сломленным, сколько еще более озлобленным. Затем его определили на должность коридорного — он должен был мести, мыть и скоблить полы в коридорах и комнатах, носить воду, топить печи и быть на побегушках у старосты роты. Когда он ползал по грязному полу со скребком в руках, неумело и с отвращением тер его вонючей тряпкой, множество самых мрачных чувств обуревали его душу. Здесь было все: злоба на русских, зависть к своим же соотечественникам, попавшим на менее унизительную работу, страх смерти.