Ненасытец

Осенний предвечерний час обагряли алые лучи заходящего солнца. Кровавые полосы света хлестали из-под плавящейся на горизонте земли, чтобы, нахлынув пурпурной волной по задумчивым левадам, заливным лугам и сенокосам, брызнуть своей кровью на притихшие леса. От свежескошенной отавы[10] исходили дурманящие и сладкие ароматы, с поздних пастушьих загонов доносился печальный трубный зов трембиты

[11]. Повсюду дребезжали колокольчиками тельца невидимых насекомых. По лугам расселись стога сена, скирды накренили свои лохматые шапки, вереницами распростерлись в низовье покосы.

Раскаленный диск скатывался все ниже, истекая кровью все сильнее. Наступил момент, когда казалось, что этот неизбежный спуск под землю прекратился: солнце как будто поколебалось, всколыхнулось, сосредоточило все свои усилия и, охватывая траурный мир пурпурным великолепием, вспыхнуло из последних сил — тепло, благословенно. Это был предсмертный пир, безумная оргия угасающей жизни, прекрасный, царский жест. Оно окинуло своим теплым взглядом темные боры, стоящие плотной стеной на востоке, сырые от вечерней росы поля и пастбища, зажгло огни на колоколенке костела, печально заиграло на лице бродяги-безумца… и начало завершать свой путь…

Я был возле какого-то незнакомого мне села. Бессильно, с поникшей головой, я прошел под Распятием[12], склоненным над дорогой около въезда в село. Прямо под крестом серой змеей извивалась одинокая тропа; она отклонялась от основной дороги и узкой полосой рассекала дерн выгона. Я с любопытством ступил на колею — куда же все-таки она меня приведет? Тяжкие думы глубоко запали в мою душу, да так, что я был не в силах любоваться чудесным вечером и лишь бесцельно брел, мой взгляд был крепко прикован к сереющей у моих ног дорожке. А тропинка сама собою то шла все прямо, то петляла вправо, влево, зигзагом, то снова распрямлялась по струнке и белела, белела без конца. Когда я вдруг поднял голову, то увидел в паре шагов от себя ограду какого-то большого сада или парка.

— Ах, так, — подумал я, — видно, по пути я обогнул его и теперь зашел сзади.

Мое предположение подтвердилось, когда через минуту я заметил в ограде небольшую калитку. Она была слегка приоткрыта. Движимый необъяснимой силой, я отворил ее настежь — старые, изъеденные ржавчиной петли заскрежетали сухо, едко… Я вошел внутрь. Тех чувств, которые тогда сотрясли мою душу, я не забуду никогда. Это было необычно: место казалось знакомым, даже очень знакомым, хотя я готов был поклясться, что вижу его впервые в жизни. Однако… Во всем этом было нечто большее: я попросту чувствовал, что нахожусь как бы у себя, так сказать, почти на месте, что я отыскал. Но что именно, я не мог объяснить даже себе самому. Одновременно лихорадочное беспокойство, которое мучило меня уже около месяца, внезапно отступило. Зато мною овладели своего рода равнодушие и озлобленность. Лишь иногда эту застывшую оболочку, словно молния, пронизывал страх, да так, что я леденел от сковывающего меня мороза. Но и это вскоре проходило, и я снова становился ужасно спокоен.

Я стоял посреди прекрасного сада. На расстоянии каких-то двадцати шагов поблескивал золотом, сверкал опалом, искрился радужным сиянием темно-голубой пруд. Только что скошенные пучки закатных лучей, пронзая густые кроны деревьев, ниспадали на тихие воды; от этих огней загорались гребни волн и мерцали окровавленными гривами. Иногда рыба плескала золотой чешуей, разбрызгивая воду на мелкие светозарные капли: возникала разноцветная радуга, она причудливо переливалась на солнце и лучистым каскадом возвращалась в материнское лоно. Чудесная рябь пробегала по гладкой поверхности и расходилась тонкими бороздками к берегам, у которых, отраженная и разбитая, она пряла колеблющееся кружево из пены и ложилась белыми пятнами на прибрежную мураву или слюнявила резные листья кувшинок. Вечерний ветерок с прелестным сладострастием изгибал ивовые прутья, которые, колыхаясь, раскидистым движением приоткрывали сонм белесых у основания, точеных без изъянов и узловатостей стволов. От зарослей рогоза исходил сильный влажный отблеск и тревожил чувства. Загнанная в камыш лодка колыхалась, будто танцовщица, а борта ее были тронуты плесенью. Во время сильного прибоя она металась и билась о стебли, пытаясь выбраться в центр озерца; но тогда цепь, прикрепленная одним концом к кормилу, а другим — к колышку на берегу, расшатывала свои ржавые звенья, чтобы спустя минуту, когда стихал ветер, с бряцаньем опуститься на дно судна. Забытое кем-то весло торчало из уключины и на ходу молотило воду, которая взбивалась в пенистую мезгу[13].

Кое-где ютились заплутавшие и одинокие островки из белых кувшинок и водяных лилий.

Пруд огибала широкая, посыпанная песком прогулочная дорожка, а дальше в медленно подступающую тень погружались коренастые яворы, липы, испускающие медовый аромат, пожилые, окутанные сединой мха дубы-бородачи; среди густого кустарника застенчиво прикрывала свой белый срам береза.