Ненависть

Дѣвичьи и дѣтскiе голоса звучали, какъ несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обѣщая на завтра ведро, спускалось въ румяныя небесныя дали. Тѣни были нѣжны и воздушны. Женя и Шура, — Женя въ розовомъ, Шура въ голубомъ длинныхъ платьяхъ чувствовали себя барышнями и немного стѣснялись въ роли хозяекъ. Гурiй побѣжалъ за хлѣбом и сахаромъ для Баяна — «Геннадiй Петровичъ сказалъ, что Баянъ любитъ черный хлѣбъ и сахаръ». Женя метнулась за братомъ.

— Мама, ты пригласишь Геннадiя Петровича ужинать. Неловко какъ-то иначе, — шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

И пока Гурiй и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадiй Петровичъ — никакъ не могъ онъ теперь отказаться — заводилъ во дворъ коня и съ хозяиномъ устраивалъ его въ сараѣ, - по дачѣ шла суета… На длинный столъ накрывали новую въ высокихъ складкахъ желтоватую въ красномъ узорѣ скатерть, рѣзали душистый свѣжiй кисло-сладкiй «шведскiй» хлѣбъ и быстро и озабоченно переговаривались.

— Какъ кстати, мама, что вчера былъ крендельщикъ. Я Выборгскiй крендель поставлю.

— Шурока, принеси съ погреба масло.

— И простоквашу.

— Да не выкладывай, такъ прямо и ставь въ горшкѣ. Это стильно, по деревенски.

— Женя, скажи папѣ, что готово. Ему въ обсерваторiю идти.

На дворѣ шли свои разговоры. Геннадiй Петровичъ о лошади безпокоился. Хозяинъ, красивый, благообразный мужикъ съ темной окладистой бородой въ розовой рубахѣ и жилеткѣ съ часовою цѣпочкой говорилъ: -

— Не безпокойтесь, ваше благородiе, и самъ я въ гвардiи служилъ, и сынъ сейчасъ въ Конно-гренадерахъ служитъ. Мы очень даже хорошо вашихъ коней знаемъ, Я присмотрю, если заиграетъ, или всполыхнется.

— И я буду смотрѣть, если вы позволите, — просилъ Гурiй.

— Да лошадь видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрахъ-то сколько лошадей-то въ этомъ самомъ сараѣ стаивало.

Баянъ мирно жевалъ подкинутое сѣно. Подпруги сѣдла были освобождены, удило вынуто изо рта.

Въ сараѣ появилась принаряженная Параша, во всемъ раздѣлявшая волненiя барышень.

— Пожалуйте, кушать, — торжественно сказала она, какъ заправскiй метръ-д-отель.

Все было за ужиномъ удивительнымъ для Геннадiя Петровича. Удивительно было масло, какимъ намазывала ему Женя овальные ломти шведскаго душистаго хлѣба. Масло прозрачными слезами плакало подъ ножомъ. Удивителенъ былъ чай въ граненомъ стаканѣ, горѣвшiй, какъ прозрачный сердоликъ. Удивительно удалась простокваша, принесенная въ высокомъ муравленомъ горшкѣ изъ глубокаго ледника. Она ложилась на тарелку бѣлыми блестящими ломтями, ударяла въ голубизну, а толстый слой сметаны на ней былъ въ мелкихъ пупырышкахъ, какъ желтый вафельный фарфоръ.

— Вотъ уже, извините, — варенье у насъ прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспѣла, — говорила Ольга Петровна, пододвигая стекляную чашечку. — Только сѣмечки и остались малиновыя.

Послѣ ужина Матвѣй Трофимовичъ съ портфелемъ подъ мышкой отправился въ обсерваторiю. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни съ Геннадiемъ Петровичемъ вышли и сѣли на бѣлыхъ некрашенныхъ ступеняхъ крыльца. Гурiй и Ваня побѣжали къ Баяну.

Долго не хотѣло солнце разстаться съ горизонтомъ. Неподвижныя, ничѣмъ неколышимыя стояли вдоль дороги березы. Сѣрые дрозды озабоченно въ ихъ вершинахъ посвистывали.

Наконецъ, и послѣднiй лучъ погасъ за Коеровскимъ лѣсомъ. Темнѣе, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дорогѣ. Молодая крапива зеленѣла вдоль забора. Доцвѣтала черемуха, и нѣжный ароматъ ея по саду разливался и кружилъ голову Женѣ. Непостижимая колдовская бѣлая сѣверная ночь стояла кругомъ.

— Посмотри, Женя, тѣни нѣтъ. Какая прелесть! — крикнула съ дороги Шура.

Точно призрачнымъ свѣтомъ была она освѣщена. Четкая въ серебристомъ нимбѣ вокругъ золотистыхъ волосъ — она стояла, какъ нарисованная, и точно, не бросая тѣни на сѣрый бархатъ дороги.

— Какой воздухъ!.. Какъ сладко пахнетъ черемухой!

Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и не достаетъ въ такую ночь твоего пѣнiя.

— А, мама?..

— Въ такую ночь и мама — ничего!..

— Вы знаете этотъ дуэтъ? — сказала Геннадiю Петровичу Женя и тихо напѣла нѣсколько нотъ.

— Если вы — первый голосъ…

Шура вошла въ садъ и сѣла подлѣ Жени. Геннадiй Петровичъ всталъ и прислонился къ тонкой березѣ.

Женѣ казалось, что они — не они, а только такая картина съ ними нарисована. Или все это происходитъ на сценѣ. Такъ все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

— Выхожу одинъ я на дорогу,Сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ.

медленно и звучно начала Женя.

Геннадiй Петровичъ поймалъ втору и присоединился къ ней

— Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,И звѣзда съ звѣздого говоритъ…

Сильный голосъ Жени задрожалъ на высокой нотѣ. Въ вершинѣ березы дроздъ отозвался ему и щелкнулъ раза два..

— Женя, — раздался изъ окна голосъ Ольги Петровны. — Оставь. Тебѣ же запрещено пѣть романсы.