Ненависть

На Рождество, какъ и въ прошлые годы, подгородные крестьяне понавезли на рынки елки. Мягокъ былъ зимнiй вечернiй сумракъ и въ немъ особенно сильно почувствовали Женя и Гурочка терпкiй, смолистый запахъ елокъ, такъ многое имъ напомнившiй. И хотя и говорила Ольга Петровна, что не время теперь елки устраивать, когда война столько горя несетъ — не могла устоять просьбамъ дѣтей, и у Жильцовыхъ готовилась елка. Только на этотъ разъ подарки готовили не другъ для друга, но для «солдатиковъ», которыхъ должна была привести на елку изъ своего лазарета Шура. Каждому готовили тарелку со сластями, пакетъ съ табакомъ, пачку папиросъ, портъсигаръ, стальную зажигалку, теплую шерстяную фуфайку, двѣ рубашки и вязаный шарфъ. Но по прежнему дѣлали это все любовно и по указанiю Шуры надписывали каждому солдату его подарокъ.

Шура привела солдатиковъ и въ церковь ко всенощной, гдѣ имъ уступили первыя мѣста. Потомъ всѣ пришли на елку и, какъ и всегда, Женя, Гурочка, Ваня, Мура и Нина зажигали елку, немного стѣсняясь солдатъ.

Въ бѣломъ апостольникѣ, скрывшемъ золото волосъ, Шура была прелестна. Точно еще нѣжнѣе и миловиднѣе стало ея лицо и въ глазахъ появился какой-то особенный блескъ христiанской любви и самопожертвованiя. На груди на бѣломъ передникѣ ярокъ былъ красный крестъ и напоминалъ о войнѣ.

«Солдатики» — ихъ было пять — стѣснялись «господъ». Они тихо сѣли вдоль стѣны противъ елки и, казалось, вмѣстѣ съ видомъ своихъ опухшихъ, блѣдныхъ госпитальныхъ лицъ, коричневыхъ халатовъ, съ легкимъ госпитальнымъ запахомъ карболки и iодоформа отъ чисто промытыхъ подживающихъ ранъ принесли и печаль войны. Было не до танцевъ и не до пѣсенъ.

Шура попросила одного, который былъ побойчѣе и у кого на груди висѣла на георгiевской лентѣ серебряная медаль, разсказать, какъ его ранили и за что у него медаль.

На елкѣ огоньки свѣчекъ тихо мигали. Запахъ смолы и подожженой хвои становился сильнѣе и заглушалъ больничный запахъ раненыхъ.

Тотъ, кого назвала Шура, встрепенулся, мучительно покраснѣлъ и, запинаясь и смущаясь, началъ разсказъ:

— Какъ меня ранили-то?.. Да очень даже просто. Тутъ что-же и разсказывать?.. Чисто нечего… Все очень даже просто вышло. Былъ я, значитъ, въ кашеварахъ, при куфнѣ 13-й роты. Наши пошли въ наступленiе. День былъ очень дюжа жаркiй. Вотъ, значитъ, наши пошли и пошли. Все цѣпями. Весь полкъ. Очень ихъ антилерiя его крыла. А мнѣ фитьфебель и говорить: — ты, Ермолай, какъ стемнѣеть, безпремѣнно куфню съ обѣдомъ въ роту на позицiю предоставь, потому какъ ребята наши очень даже проголодаются. Надо ихъ накормить. Такъ и ротный приказалъ. Ну вотъ, какъ это стемнѣло, разогрѣлъ я шти, перекрестился, да и тронулъ полемъ изъ лѣсочка, гдѣ мы допрежъ стояли. Ну, значитъ, ѣду. А онъ все по чемъ зря кроетъ и кроетъ шрапнелями по этому самому полю, должно думаетъ, какiе у насъ тутъ резервы стоятъ. И тоже съ пулемета и ружомъ. Пули свистятъ: — «п-пiу, п-пiу… цокъ, цокъ»… и опять «п-пiу». которая, значитъ, уже на излетѣ. Ахъ ты, Господи, честная мать!.. Лошадь-бы какъ ни затронуло-бы. Довезу-ли тогда?.. А тутъ шрапнель звѣздкой въ небѣ, ка-акъ ахнетъ, я и перекреститься не успѣлъ, вотъ меня и хватило, полъ бедра, кажись вынесло, должно трубкой энтой самой дистацiонной. Ну, думаю, пропалъ Ермолай Ермаковъ! Сидѣть и мокро и жарко и совсѣмъ неспособно. Въ глазахъ ажъ темнѣть стало. Дюжа больно. Однако довезть надо. Фитьфебель приказалъ, ну и ротный тоже. Не довезешь — не похвалятъ за это. Да и товарищи, что скажутъ. Засмѣютъ. Они какъ шли: — днемъ, а я ночью, скажутъ, испугался. А я ничуть даже не испугался, только чувствую, что слабѣю, ну и неспособно какъ то сидѣть. Какъ я уже довезъ и не помню. Думаю, лошадь сама свою роту почуяла и довезла. Слышу: — голоса. Черпакомъ кто-сь то звенитъ. Котелки цокаютъ… Открылъ глаза. Лощинка и самая наша, значитъ, рота. Пулёвъ не слыхать. Ротный говоритъ: — «ну спасибо, Ермаковъ, а то совсѣмъ плохо было съ голодухи, съ утра не ѣмши». Кругомъ ребята галдятъ. Ротный спрашиваетъ: — «да ты чего, Ермаковъ»… А я, значитъ, уже и съ козелъ свалился «Я», — говорю, — «ничего… Только, кажись, очерябало меня снарядомъ, какъ ѣхалъ». Ну тутъ я и сомлѣлъ, значитъ. Какъ въ госпиталь меня предоставили — я, почитай, что и не помню вовсе. Какъ словно во снѣ все это было. Вотъ, господа золотые, какъ меня, значитъ, ранили. Къ медали меня ротный по просьбѣ всей роты представили. За подвигъ, значитъ за этотъ. А гдѣ тутъ подвигъ — начальству виднѣе.

Гурочка сидѣлъ подъ елкой и думалъ: — «какъ страшно было все-таки ѣхать такъ одному навстрѣчу пулямъ и снарядамъ. И какъ, вѣрно, было больно, когда шрапнель такъ ахнула… Подвигъ?.. Пожалуй, что и нѣтъ. Это исполненiе долга. И гдѣ грань между долгомъ и подвигомъ? Вернется дядя Тиша, вотъ кого надо будетъ спросить объ этомъ. Долгъ — это по приказу… Подвигъ — это по своей доброй волѣ. Самъ… самъ и что нибудь особенное, такое сверхъестественное… Пушку взять, или плѣнныхъ, или въ крѣпость первому…».

«Солдатики» трогательно благодарили за подарки и стѣснялись, когда имъ подавали руку.