Необычайные рассказы

Голова его вернулась в необычайный мир. Буванкур ходил там по комнате, по-видимому, совершенно свободно, притрагивался к предметам, ощупывал их. В то время как он взял в руки какую-то склянку, я услышал позади себя какой-то звон и, обернувшись, увидел, что настоящая склянка прогулялась по воздуху и сама собой стала на свое место на этажерке. Буванкур вызвал таким образом, проделывая в отраженном кабинете ряд опытов, симметричные движения в настоящем кабинете. Всякий раз, как ему приходилось проходить мимо моего отражения, он старательно обходил его. Один только раз он намеренно толкнул его и я почувствовал, что кто-то невидимый толкнул меня.

Проделав ряд таких упражнений, Буванкур остановился у черной доски. Поискав что-то у себя справа, он ударил себя по лбу и нашел с левой стороны губку. Потом, стерев уравнения и формулы, он стал быстро набрасывать мелом свои впечатления. Он писал крупным разборчивым почерком, чтобы мне легче было читать с порога этой запрещенной для меня комнаты. Часто ему приходилось отходить от доски, чтобы произвести исследование, проверить зародившееся сомнение, подтвердить предположение, потом он снова принимался за мел и записывал результат опыта. А сзади меня настоящий мел постукивал по настоящей доске, напоминая работу телеграфиста, и писал

справа налево обороченными буквами непостижимую тарабарщину.

Буванкур писал следующее (я списывал с доски в свою записную книжку по мере того, как он писал, потому что незначительные размеры доски и крупный шрифт, которым он пользовался, вынуждали его часто стирать с доски написанное):

«Я нахожусь в странном месте. Дышать можно без затруднения. Что это за страна?.. Мы обсудим это впоследствии. Сейчас надо торопиться с наблюдениями.

Все эти двойники существующих предметов в высшей степени вялой консистенции: до того дряблы, что их почти не чувствуешь в руке.

Помещение, в котором я нахожусь, внезапно обрывается там, где кончается поле зрения зеркала. С моей стороны та стена, к которой прикреплено зеркало, кажется туманной плоскостью, в которой виден светлый прямоугольник… туманной и непроницаемой плоскостью… На нее трудно смотреть без жуткого чувства… дотрагиваться еще страшнее… На ней нет шероховатостей, она ни жестка, ни тверда, ни горяча, ни холодна, а просто-напросто непроницаема; я не могу найти подходящего выражения.

Когда я открываю окно, та же непрозрачная ночь окутывает со всех сторон отраженный пейзаж; ее же я нахожу сзади отраженных предметов и тоже сзади вашей записной книжки, доктор. Ваш двойник разделен на две части: та сторона, что глядит в зеркало, представляет копию с вас, а другая сторона кажется силуэтом, состоящим из этого ужасающего мрака. Линия, разделяющая эти обе части, вполне определенна и точна, и, когда вы поворачиваетесь на месте, эта линия остается неподвижной, точно вы в темноте поворачиваетесь перед горящим камином, так что все время освещена только половина фигуры, а остальное в тени.

Нашатырь потерял запах.

Жидкости не имеют вкуса.

Рамсденовская машина дает подобия искр, но бездеятельных!»

На этом месте я его прервал. Я хотел сообщить Буванкуру пришедшие мне в голову сомнения и предположения относительно того, что должно было бы произойти в зеркалах, поставленных под углом или помещенных на потолке или на полу, хотел сказать, что, по моему мнению, необходимо было бы проделать опыты с тяжестями и весом во всех этих случаях и даже в данном случае это не мешало бы сделать. С этою целью я пошел стереть с доски. Это заняло несколько секунд времени. Я начал было писать свое предложение на доске, как вдруг мел с силою вырвался из моей руки и стал выводить большими, неискусными, дрожащими буквами слева направо в нормальном порядке — признак того, что ученый писал наоборот и стремился, чтобы его поняли без замедления, моментально: — «на помощь». В то же время рядом со мной стало вырисовываться туманное изображение человеческой фигуры с мелом в руке.

Я бросился к зеркалу, Буванкур устремился ко мне навстречу. Его лоб был в крови. Он со всего размаху ударился о зеркало, так что оно должно было бы разбиться. А, между тем, оно не осталось бы целее, даже если бы было из гранита. Оно снова сделалось страшно крепким и непонятно непроницаемым для всего того, что находилось по ту сторону его. Голова моего друга оросилась кровью от новой раны и я сообразил, что он уже делал попытку выбраться оттуда за то короткое время, что я не смотрел в зеркало. Фиолетовое облако испарилось, и мой несчастный друг, покинутый своей оболочкой, по-видимому, необходимой для жизни в этой таинственной атмосфере — подавал признаки все увеличивавшейся асфиксии.