Необыкновенное лето

Она упала на колени перед накрытым плетёной скатертью круглым столиком, на котором высилась швейная машинка в деревянном колпаке. Она протянула к этому колпаку руки, скрестив их в мольбе, и начала мучительно выталкивать из себя перегонявшие друг друга беспамятные восклицанья. Она явно потеряла рассудок, и видеть её отчаяние было невыносимо.

Кирилл с силой ухватил жиденькую раму окна, готовый вырвать её и влететь в комнату. Но странное движение Аночки остановило его: она обернула лицо к окну, не спеша всмотрелась в пустоту комнаты, спокойно поправила причёску жестом, похожим на мальчишеский – запустив пальцы в свои короткие волосы, – и опять повернулась к столу.

Почти сейчас же она зажала лицо ладонями, потом снова простёрла руки, до непонятности быстро поднялась и пошла к окну скованным шагом разбитого несчастьем человека. Страдание придавило её жалкие девичьи плечи, оцепенение ужаса глядело из немигавших глаз. Никогда Кирилл не мог бы вообразить, что у Аночки такие огромные страшные глаза.

Она все шла, точно эта убогая комната была бесконечной, все тянулась к окну трепещущими бессильными пальцами. Он сделал шаг в сторону от света. Он увидел, как шевельнулась занавеска: Аночка тронула её кончиками пальцев. Он расслышал стон: «Останься! Останься! Куда ты! Батюшка! Матушка! В эту страшную минуту он нас покидает…»

Кирилл крепко провёл ладонью по лбу.

«Бог ты мой! – вздохнул он освобожденно. – Ведь она играет! Играет, наверно, свою Луизу!»

Он не мог удержать неожиданный смех и громко постучал в дверь.

Тотчас послышался голос:

– Это ты, Павлик?

– Это я, я! – крикнул он.

Она впустила его молча. Он смотрел на её изумление, вызвавшее краску к её щекам, и вдруг всем телом почувствовал счастье, что его приход поднял в ней смятение.

– Какой вы хороший, что пришли, – словно укрепила она его в этом ощущении.

– Я должен был прийти.

– Когда я получила вашу записку, я поняла, что вы не придёте. Отчего вы такой весёлый?

– Весёлый? – спросил Кирилл.

Он как вошёл смеясь, так с губ его все не исчезала улыбка.

– Ну, скажем, потому, что я не хочу повторять мину, с какой обычно приходят прощаться. Перед расставаньем.

– Прощаться? – сказала она с тревогой.

– Да вы не пугайтесь. Ничего особенного. Я должен поехать по одному делу.

– На фронт?

– Нет. Так. На небольшую операцию.

– Против этого самого Миронова, что ли?

Он ничего не ответил от неожиданности.

– Что же вы за друг, если у вас от меня тайны?

– Почему – тайны?

– Если вы верите в меня, не надо скрывать…

Она сказала это с детским укором, ему стало неловко, он отошёл от неё, но сразу вернулся и взял её руку выше локтя. Тогда отошла она и села у того столика, накрытого плетёной скатертью, перед которым Кирилл видел её на коленях.

– Значит, так и не посмотрите нашу репетицию, – с грустью выговорила она.

– Я видел… как вы репетируете…

Она тяжело подняла брови.

– Только что, – договорил он, опять улыбаясь.

– Вы шутите.

– Нисколько. Хотите, повторю вашу реплику?

Он попробовал, довольно неудачно, изобразить её стон: «Останься! Останься! Куда ты?..»

Она мгновенно закрыла глаза руками и вскрикнула:

– Вы подсматривали в окно!

Он испугался её крика и стоял неподвижно. Она нагнула голову к столу.

– Как вы могли! – пробормотала она в свои согнутые локти.

– Честное слово, я только на минутку заглянул, – сказал он растерянно.

Она распрямилась, опять своим спокойным, но словно мальчишеским жестом поправила волосы.

– Ну хорошо. Если уж видели репетицию, то приходите на спектакль. Вы ведь вернётесь к спектаклю? Куда вы всё-таки уезжаете? Я угадала, да? Кем вы туда едете?

Сам не зная зачем, он сказал:

– Я буду председателем ревкома. Слышали, что это такое?

Она всмотрелась в него изучающим взглядом чуть сощуренных глаз и спросила:

– Вы больше всего любите власть?

– Смертный грех властолюбия, да? – насмешливо сказал Кирилл.

– Нет, это не грех, если… на пользу человечеству.

– Так вот наша власть на пользу человечеству. Согласны вы с этим?

– Да.

– Значит, можно любить власть?

– Разумеется. Я спросила не об этом… вы не поняли. Я спросила – вы любите власть больше всего?

Он глядел на неё сначала строго, затем черты его, будто в накаливающемся луче света, смягчились и приобрели несвойственную им наивность. Не догадка ума, а волнение сердца подсказало ему, что Аночке совсем не важно в этот миг существо разговора и что только еле угадываемые оттенки слов доходили до её внутреннего слуха.

– Нет, – проговорил он, уже всецело отдаваясь своему волнению, – я вас понял.

Она резко отвернулась, потом ещё быстрее обратила к нему удивительно лёгкое лицо – свободное от недоумений, и он, подойдя, просто и сильно замкнул её в свои руки, как в подкову. Короткий момент они оба пробыли без движения. Затем она с настойчивостью отстранила его, и он, как будто издали, услышал повторяющиеся упрямые слова:

– Когда вернётесь… когда вернётесь… не сейчас…

Он увидел её первую улыбку в эту встречу – её обычную, немного озорную, но вдруг словно и печальную улыбку.

– Я могла бы, и правда, повторить, что вы слышали через окошко: «Останься! Останься!..»