Неодолимая любовь: Иранский романтический эпос

— Дитя мое, ты пропадешь здесь, станешь добычей гиен и стервятников! Не лучше ли воротиться под отчий кров? Сердечный жар спалил все твое нутро, душа перегорела, дух изнемог, — оставь же диких тварей хоть ненадолго, вернись, ведь человеку нет места среди зверей. Ни жизнь, ни смерть не дает человеку отсрочек, проживи же жизнь спокойно — и с достоинством встретишь смертный час. Яви свой облик человеческий, данный тебе Творцом… И не посетуй на мои слова, ведь мне уже пора в последний путь, день мой угасает, срок жизни моей истек. Боюсь, что больше нам уж не свидеться. Знаю, ты раскаешься, когда припадешь к моей могиле, станешь лить неутешные слезы, да будет поздно!

Сын слушал старца терпеливо и смиренно, быть может, он даже и хотел бы вернуться домой, но страсть властно воскликнула «Нет!» — и он покорно промолвил:

— Нет, отец. Твои слова — бальзам, твои советы — светочи во тьме, но глаза мои ослеплены светом иным, благоразумные наставления не достигают моего разума, ибо я про него забыл давно. Обо всем позабыл я: ты — мой отец, но как тебя зовут, я не знаю! Не помню и своего имени, не знаю, влюблен я или любим… Мое сознание поглотила тьма, не найти мне пути назад. Ты говорил, что твой путь земной окончен, — готов и я ступить за тот порог. Другие будут плакать на твоей могиле, а я не смогу, — ведь сам я неживой давно!

Понял отец, что сыну и вправду нет возврата, что судьба обрекла его на вечный плен любви. Он заплакал от отчаяния, попрощался с Маджнуном и возвратился домой, а дома сразу слег. Но недолго пришлось ему мучиться и скорбеть — через пару дней час настал, душа старца птицей вылетела из клетки плоти и вознеслась к небесам, освободившись от земных печалей и забот.

Одинокая жизнь Маджнуна в пустыне

Как-то одинокий путник возвращался ночной порой к своим шатрам, ехал через предгорья Неджда и вдруг увидел при свете луны, что согбенная худая фигура бродит между скал. Всадник сначала испугался, — уж не призрак ли это, не дух ли горный? Но потом узнал в незнакомце Маджнуна, и охватил его безотчетный гнев. С негодованием он вскричал:

— Эй, шатун, послушай! Прежде ты посмешищем был для всех добрых людей, со своими мечтами глупыми носился, бездельем маялся, а теперь и вовсе позор навлек на свое племя! Отца с матерью покинул, живешь словно птица беззаботная, уж родитель твой Богу душу отдал, а ты, сын единственный, и не схоронил его, не помянул… Стыд-то какой!

Эти слова обрушились на Маджнуна как гром небесный, как поток с гор. Он рухнул наземь, стал биться о камни головой, пока не потерял сознания. А когда пришел в себя, поспешил на кладбище, зарыдал на свежей могиле, обнимая холодный камень надгробный. Он посыпал прахом голову, бил себя в грудь и произносил покаянные слова, — всё в точности, как предсказывал его отец. Осознал он всю глубину любви отцовской, понял, что остался в мире один, без наставника и друга бескорыстного, да ведь позднее раскаяние только сердце надрывает, а пользы принести не может. И с наступлением ночи слезы его иссякли, измученное сердце сжали железные клещи разлуки, он лежал подле могилы словно мертвый, словно ищущий последнего прибежища. Он бы, наверное, умер там, но наступил рассвет, первый луч солнца, словно алхимик, превратил черную глину земли в золото, и Маджнун, шатаясь, поднялся: верный раб любви, он побрел, еле переставляя ноги, в свою пустыню.

Оплакав отца, этот бедняк, тот, что когда-то был царственным базиликом, а превратился в лист сухой, влекомый ветром, стал вновь кружить по пустыне, бесцельно и бесплодно. Однажды дорога привела его в места, где обитали родичи Лейли, и вдруг он увидел на каком-то свитке два имени, начертанные рядом: «Лейли» и «Маджнун». Маджнун приблизился, стал ногтем скрести имя той, кого любил, пока не соскоблил его совсем. Его спросили:

— Почему ты оставил из двух имен одно?

— И одного довольно, — отвечал он, — истинно любящий неотделим от своей любимой, ее имя всегда в его душе.

С этими словами он опять повернул в пустыню и, колотя себя в грудь, скрылся из глаз — только горестный стон еще звенел в воздухе.