Неоконченная повесть

Главным увлечением Миши Зильбера были стихи, которые он тоже сочинял на иврите. Не знаю, насколько эти вирши были талантливы, но нас они пленяли своей свежестью и задушевностью. Несколько стихотворений были посвящены Лее Цирлиной – милой, доброй и смешливой девушке.

С возвращением Йоэля жизнь семьи изменилась. Столовую и вывески подновили, расширили ассортимент блюд и крепких напитков, добавив к нему самогон. В базарные дни рынок был всегда переполнен. Крестьяне продавали молочные продукты, овощи, мясо, фрукты; на прилавках лежали изделия из дерева и шерсти; привозили также живых кур, свиней, баранов и прочую живность. На рыночной площади слышался гул голосов, хрюканье, блеянье и мычанье. Евреи и цыгане деловито прохаживались вдоль длинных прилавков и между телегами, приглядывались, торговались. Столовая Йоэля Горовца была важной частью этого процесса. Базарный люд находил здесь место для отдыха, куда всегда можно зайти, выпить и перекусить. Случалось, правда, что кто-то выпивал лишнего, и тогда дюжий Йоэль – бывший солдат царской армии – быстро решал возникшие осложнения.

Паша там уже не работала; вместо нее Фейга взяла старшую сестру Йоэля Батью с дочерью Ривкой, которой к тому времени уже исполнилось двадцать лет. Муж Батьи, Хаим, как был, так и остался служкой в синагоге. На этой работе, как известно, еще никто не разбогател, поэтому семья постоянно бедствовала. Сама Фейга перестала, наконец, трудиться на кухне и вела дом, лишь иногда спускаясь в столовую, чтобы проследить за порядком.

Йоэлю шел сороковой год. Столовая, слава Богу, окупалась, и даже кое-какой доход оседал в кармане. Горовец пользовался уважением в городке, никогда не уклонялся от пожертвований и в синагоге закрепил за собой достойное место напротив восточной стены. Вскоре он стал активным членом местной сионистской организации.

С приездом мужа расцвела и Фейга. В Одессе она накупила себе и дочке немало модной одежды и даже стала постоянной клиенткой портного Менделя. Казалось, в ее жизни никогда не было очень тяжкого периода, когда, оставшись в полном одиночестве, она выбивалась из сил, чтобы кормить детей, вести дом и поддерживать семейное предприятие. Конечно, годы без мужа не прошли для нее бесследно, оставив в глазах горечь, а на лице морщинки, но Йоэль ничего этого не замечал. Фейга по-прежнему была для него любимой женой и надежной подругой, с честью выполнившей обязательства, данные когда-то перед Богом. Теперь, вернувшись, и сняв с ее плеч все те заботы, которыми должен заниматься мужчина, Йоэль мог отплатить ей добром за добро.

В 1918 году еврейские семьи еще сохраняли привычный уклад жизни: мужчины заботились о достатке, а женщины занимались домашними делами. В канун субботы, красиво причесанные и одетые в нарядные платья, женщины в положенный час зажигали субботние свечи, а когда наступало время субботней молитвы, из усталых глаз то и дело скатывалась слеза. Потом кончалась субботняя трапеза, в столовой гасли свечи, от печи пахло подгоревшим молоком, и они, сытые и довольные желанным отдыхом, ложились в постель со своими мужьями. Так проходила жизнь. Молодые, что и говорить, проводили время совершенно иначе: днем учились, вечерами собирались, пели, гуляли, спорили. Так в основном и жило большинство семей разбросанного, вечно торопившегося в жизненной суете бедного народа. Шоэль Горовец тоже принадлежал к этому народу.

В конце апреля 1918 года немцы завершили захват Украины, разогнали Раду и провозгласили Скоропадского атаманом. Летом городок оказался под германской властью. В магазинах вдруг появились новые непривычные товары – зубная паста «Хлородант», крем для чистки ботинок «Экстра», галстуки, крючки, петли, мелкая галантерея. Взамен же с Украины в Германию хлынул поток зерна, да и не только: мясо, яйца, сало, сахар и другие продукты – все это пошло в Европу.

В городке стоял небольшой гарнизон немецких солдат, и каждое воскресенье в саду играл военный оркестр. На специально огороженной площадке поставили простые скамейки, вернее – крашеные доски, положенные на два чурбака. Вокруг шелестели деревья; временами стихали, словно задумываясь о чем-то своем, и снова принимались шелестеть. Так уж написано им на роду – молча стоять под небом, время от времени напоминая о себе шумным шелестом, порою гневаться, раскачивая ветвями под ливнем и зигзагами молний, и снова затихать, задумчиво подрагивая листьями в тихие летние вечера.

Немцы играли на духовых и деревянных инструментах, на ударных и тарелках. Инструменты были начищены до блеска, каждый из них звучал своим голосом, жил своей жизнью. Звуки вальсов и маршей Штрауса и Черницкого, мелодии венских и будапештских оперетт разносились далеко-далеко.