Неоконченный портрет. Книга 1

Знал Рузвельт и о широком общественном движении, особенно в рабочей среде, за признание первого в мире государства рабочих и крестьян.

Но не об этом думал он сейчас…

— Вы ищете спички, господин президент? — голос Шуматовой донесся до Рузвельта сквозь толщу времен.

Любопытное совпадение! Разговаривая тогда с Келли, он, кажется, тоже искал коробку спичек, которая была прикрыта альбомами с марками. Келли поспешно щелкнул своей зажигалкой в виде маленького пистолета. Может быть, потому эта минута и запомнилась президенту.

Дэйзи быстро схватила с журнального столика коробку спичек и помогла президенту прикурить.

Рузвельт автоматически кивнул в знак благодарности, но видение сидящего перед ним Келли не исчезло.

Теперь уже Рузвельту было ясно, что записка Хэлла писалась под влиянием Келли. Рузвельт снова вспомнил, что еще месяц назад конфиденциально обсуждал со своим государственным секретарем будущее американо-советских отношений. Тогда они не пришли к каким-либо определенным выводам, но Хэлл обещал президенту подготовить подробный меморандум, в котором будут высказаны все «за» и «против».

Вскоре Рузвельт получил меморандум Хэлла. Теперь, во время разговора с Келли, президенту стало окончательно ясно, что перед ним сидит подлинный автор этого меморандума.

— Значит, моя бедная марка никакого филателистического интереса не представляет... — с преувеличенным сожалением сказал на прощание Рузвельт. — Что ж, спасибо, Келли. Спасибо за ваши ценные разъяснения.

Келли ушел от президента в твердой уверенности, что Россию признавать не следует. На своем посту в государственном департаменте он решил делать все, чтобы это признание не состоялось.

Но он не видел взгляда, которым проводил его президент. А если бы видел, то мог бы понять его так: «Попробуй только!..»

Келли попробовал. На протяжении трех лет после обмена послами между СССР и США он делал все от него зависящее, чтобы «наказывать» коммунизм. Мешал развитию торговли между двумя странами, проводил линию, которую, пользуясь нынешней терминологией, можно было бы назвать «линией наименьшего благоприятствования».

Келли вел эту линию до лета 1937 года, когда вдруг узнал, что его восточноевропейский отдел переформирован, а ему самому предстоит занять место третьестепенного дипломата в одном из американских посольств,

Он обратился к президенту. Тот пожал плечами. «Штаты государственного департамента? Структура?» Но это же не его компетенция!

Прощаясь с Келли, Рузвельт повернул голову и был тотчас же наказан за это голосом Шуматовой.

— Господин президент, — недовольно сказала она, — куда исчез ваш подбородок? Вы знаете, как трудно сформировать подбородок? Наверное, не менее трудно, чем регулировать отношения с моей бывшей родиной, — простите за сравнение, конечно. Вот носы — это моя слабость. Очень люблю писать носы. А подбородки...

Рузвельт автоматически вернул свою голову в прежнее положение, но ничего не ответил Шуматовой. Он уже слишком глубоко погрузился в воспоминания, чтобы реагировать на пустые замечания «извне».

Что же было потом? Потом Рузвельт решил, что настало время поговорить в открытую с возвратившимся из-за границы государственным секретарем.

Те, кто знал Хэлла лишь поверхностно, удивлялись, чем мог привлечь президента этот худой, истощенный на вид, седеющий человек.

Некоторые газеты иронически отзывались о выборе президента; характеризуя нынешнего государственного секретаря, подчеркивали, что он немолодой, сутулый, что в разговоре с собеседником старается не смотреть ему прямо в глаза и к тому же страдает дефектом речи...

Но Рузвельту, пришедшему в Белый дом в дни, столь тяжелые для Америки, нужен был не ковбой из голливудских «вестернов», не Цицерон, а думающий, опытный политический деятель, не закосневший в чисто американских предрассудках.

Президент был уверен, что тихий голос Хэлла — лишь манера, за которой скрываются сила и цепкость. Иначе мог ли этот человек стать конгрессменом, затем сенатором и, наконец, председателем Национального комитета демократической партии Америки?

Да, Хэлл придерживался консервативных экономических взглядов, но это не пугало Рузвельта. Он и сам был скорее консерватором, чем либералом, но консерватором, не потерявшим здравого смысла, способным учитывать реальную обстановку в стране и в мире.

Вернувшись из Лондона, Хэлл, естественно, явился с докладом к президенту.

Но Рузвельта сейчас больше всего занимал русский вопрос. Особенно после того, как он выслушал Келли. Разговор с Келли убедил президента в том, что большинство препятствий, стоявших на пути к признанию России, следовало отнести к разряду предрассудков. Конечно, было бы хорошо получить с России ее довоенные долги, но это же нереально ни с экономической точки зрения — Россия разорена, — ни с политической — нынешним правителям России показался бы оскорбительным сам разговор об их ответственности за дела царского правительства, которое они же свергли.

Главным аргументом в пользу признания России было, конечно, то, что рынки этой страны представлялись действительно необозримыми.