Неоконченный портрет. Книга 2

— Послушай, мой дорогой Чип, — с добродушной иронией в голосе прервал его Рузвельт, — ты и в самом деле думаешь, что я успею прочесть все эти «черные книги», да к тому же еще и документы, о которых ты говоришь? — Президент полулежал на обитой красной кожей кушетке, укутав ноги шотландским пледом. Он широко улыбнулся и продолжал: — Знаешь, Чип, если бы нам предстояло переплыть все моря и океаны земного шара, мне и тогда не хватило бы на это времени! Я знаю, чего хочу от Конференции, от Сталина, и мне этого вполне достаточно!

— Но я полагаю, сэр, — слегка хмуря свои черные брови, сказал Болен, — что подготовлена какая-то четкая повестка дня, если не для каждого заседания, то, во всяком случае, для Конференции в целом. Очевидно, до сих пор вы держали ее в секрете, и я понимаю ваши соображения. Но я позволю себе спросить: может быть, настало время познакомить меня с этой повесткой дня?

— Да нет никакой повестки, Чип, можешь мне поверить! Конечно, мы с Черчиллем и Сталиным намерены обсудить ряд конкретных вопросов, которые встают перед нами в связи с приближением конца войны в Европе. Но повестки дня, обязывающей нас обсуждать такие-то вопросы и ни в коем случае не касаться других, попросту не существует!

— Значит, как в Тегеране... — мрачно произнес Болен.

— Тебе не понравился Тегеран? — взглянув на него в упор, спросил Рузвельт.

— Откровенно говоря, сэр, не понравился.

— Но почему?!

— Когда я восстанавливаю в памяти Тегеранскую конференцию, мистер президент, она представляется мне... какой-то дезорганизованной.

Рузвельт вопросительно приподнял брови над стеклами пенсне.

— Никто не вел официального протокола, — продолжал Болен. — Об этом просто не позаботились. Между тем русские, как я заметил, вели тщательные записи. Я уверен, что у них все было заранее продумано и распределено по дням и по часам, а у нас...

— Подожди, Чип, — прервал его президент. — У русских я готов учиться бить гитлеровцев, но перенимать их бюрократический стиль я не собираюсь. Терпеть не могу, когда меня связывают жесткие правила и процедурные моменты. Меня упрекают в том, что даже в серьезных делах я предпочитаю импровизацию. Что ж, это действительно так. Я и в самом деле предпочитаю импровизировать, и пока еще это меня не подводило.

— А как вы намерены поступить, мистер президент, если русские со временем опубликуют свои протоколы и допустят в них тенденциозные искажения? — спросил Болен. — Что мы им противопоставим? Конечно, я успевал делать кое-какие записи, но это же не официальный протокол.

Рузвельт подумал, что было бы и в самом деле неплохо, если бы американская сторона официально запротоколировала некоторые высказывания Сталина и в первую очередь его обещание вступить в войну с Японией.

Однако вслух он недовольно проговорил:

— Не понимаю, почему наши люди подозревают какие-то козни во всем, что бы ни делали русские! Встреча была задумана как свободный обмен мнениями. По крайней мере, я ее так рассматривал. Официальные рамки сковывали бы всех участников, особенно русских, и в результате мы бы так и не узнали их сокровенных мыслей.

— Неужели вы думаете, мистер президент, что русские поделились с нами своими сокровенными мыслями? — с легкой иронией спросил Болен.

Вспоминая этот разговор, президент подумал, что кое в чем Болен был прав. Если бы тегеранское обещание Сталина нашло отражение в каком-либо итоговом документе, у него, Рузвельта, было бы еще больше оснований обвинять советского лидера в предумышленном вероломстве.

Но тогда, на «Куинси», президент ответил Болену:

— Нет, конечно, если слово «сокровенные» понимать буквально. Но зная, что мы не фиксируем каждое его слово, Сталин наверняка говорил откровеннее, чем говорил бы при иных обстоятельствах. Я вовсе не убежден, что в атмосфере «официальности», которую ты так любишь, он дал бы обещание вступить в войну с Японией после победы над Германией.

— Это была общая фраза, мистер президент, скорее лозунг, нежели государственное обязательство, — упрямо возразил Болен. — Да и кроме того, он связывал свое обещание с окончанием войны в Европе. А кто в сорок третьем году мог предсказать, когда она кончится?

— До сих пор я всегда убеждался, что русские слов на ветер не бросают, — сказал Рузвельт.