Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

Вспомнил, какой взгляд, преисполненный изумления и злобы, бросил на него Черчилль. Как к уху премьера склонился начальник имперского генерального штаба Алан Брук и стал что-то поспешно ему шептать. И Рузвельт тоже услышал шепот: «Может быть, не столь категорично, сэр?..» — это был Гарри Гопкинс.

«Неужели Сталин, когда писал эти письма, забыл, как я поддержал его в Тегеране?!» — с горечью подумал президент, но тут же ответил себе: «А если и не забыл? Какое отношение имеет бернская история или польский вопрос к тому, что в позапрошлом году я поддержал Сталина? Ведь, по существу говоря, я лишь подтвердил тогда то, что было давно уже согласовано между союзниками, то, на что мог и имел право рассчитывать Сталин».

Рузвельт хорошо помнил, как Сталин взглянул на него с некоторым недоумением или, быть может, недоверием. А затем он медленно опустился в свое кресло и сказал, будто ничего не произошло:

— Хорошо… Давайте продолжать.

…Внезапно дверь в комнату, где сидел президент, распахнулась.

На пороге стояла Грэйс Талли. Взглянув на ее раскрасневшееся лицо и горящие глаза, Рузвельт понял: что-то случилось.

— Я… я, простите, мистер президент, я так бежала из коттеджа, где коммутатор… Мне хотелось скорее, как можно скорее…

— Так что же ты медлишь? — воскликнул Рузвельт, которому мгновенно передалось волнение секретаря. — Скажи наконец, в чем дело!

— Я хотела было позвонить вам, но потом подумала, что там, на линии, могут возникнуть помехи… Или он может…

— Да скажи наконец толком! Какая линия, кто может, что может?! — перебил ее президент.

— Гопкинс, сэр, у телефона. Гарри Гопкинс! — не произнесла, а скорее выдохнула Грэйс Талли.

Когда Рузвельт узнал, что Гопкинсу дали сильное снотворное, он решил отложить разговор с ним до следующего дня. А потом, погрузившись в раздумья, уже не вспоминал о своем намерении связаться с «Мэйо Клиник».

Но сейчас слова Талли привели президента в возбуждение, какого он давно не испытывал.

— Где Гарри? — воскликнул Рузвельт.

— Гарри? Но вы же знаете, он в Рочестере, в больнице!

— О господи, я спрашиваю: какой телефон?! Откуда надо говорить? С коммутатора? Приттиман, коляску!

— Приттиман вам не нужен, сэр, и коляска тоже не нужна, — торопливо проговорила Талли. — Вы можете разговаривать отсюда, линия переключена на этот телефон… — Она ткнула пальцем в коричневый аппарат на письменном столе президента. Рузвельт схватил трубку и крикнул срывающимся голосом:

— Гарри? Это ты, Гарри?

В трубке послышался гул.

— Гарри! — нетерпеливо повторил президент, прижимая трубку к уху и чуть ли не касаясь губами микрофона. — Ты слышишь меня?

— Мистер президент! — раздался в трубке мужской голос. Но он был не похож на голос Гопкинса. То ли его так изменила болезнь, то ли это искажение на спецлинии…

— Гарри, это ты? — неуверенно спросил Рузвельт.

— Нет, мистер президент, — послышалось в ответ, — я дежурный врач. Сейчас связь будет переключена на мистера Гопкинса.

— Как же вы посмели разбудить его? — с несвойственной ему резкостью воскликнул Рузвельт.

— Хэлло, мистер президент! — раздалось в трубке.

Теперь ни гул на линии, ни столь нехарактерная для Гопкинса слабость в голосе не могли ввести президента в заблуждение: с ним говорил его любимый помощник.

— Гарри, извини, что потревожил тебя, — взволнованно произнес Рузвельт. — Тебя разбудили? Я ведь категорически запретил…

— Меня разбудил господь бог, а он… не подчиняется… даже президентам.

Да, подумал Рузвельт, Гопкинс пытается острить, чтобы успокоить своего босса, но тем не менее очевидно, что каждое слово дается ему с большим трудом.

— Ты знаешь, у нас с тобой лишь несколько минут. Поэтому говорю коротко. Мне нужен твой совет… Ты слышишь меня? — тревожно спросил президент.

— Слышу, берегите минуты, сэр! — ответил Гопкинс.

— Дело в том… — начал Рузвельт, но Гарри прервал его словами:

— Поздравляю вас с близкой победой. Важнее этого дела ничего быть не может!

Сейчас он говорил чуть громче, чем раньше, и президент с болью в душе представил себе, чего стоят Гопкинсу эти усилия.

— Теперь я слушаю вас. — На этот раз Рузвельт скорее угадал слова Гопкинса, чем разобрал их.

— Гарри, я получил от Сталина два письма, — торопливо, но стараясь говорить очень четко, сказал президент. — Они написаны со сдержанной яростью. Первое касается бернского инцидента. Сталин употребляет в этой связи все мыслимые слова, разве что кроме слова «предательство». Во втором письме содержится упрек, что мы срываем пункты ялтинского соглашения, касающиеся Польши. Я уже не первый день ломаю себе голову над проектами ответа, пытаясь совместить несовместимое: признание и отрицание, готовность погасить конфликт и нежелание ронять свое достоинство. Короче, в чем-то оправдаться, в чем-то обвинить. Но я опасаюсь, Гарри!

— Чего?